Мы беседовали на пляже под тентом. После обеда я настроился было на созерцательный лад, но мой новый знакомый, как и студенты в Джакарте, громил экзотику беспощадно.

— Ах, легендарные парусники! — кипел он. — А знаете ли вы, что нам приходится ввозить рыбу из-за границы! Это нам, островитянам!

То же самое я слышал в Индонезии. Те же беды и здесь причинил колониализм. Нет, мне решительно не позволяли бездумно восхищаться тропиками!

Не забуду, как поразил меня работающий слон. Стоя во дворе лесного склада, он преспокойно грузил бревна в машину. Задняя стенка кузова была откинута, слон поднимал бревна хоботом — и аккуратный штабель быстро рос. Слон был весь поглощен делом, в нем была какая-то почти человеческая обстоятельность.

Потом я увидел слонов в зоопарке Коломбо. Зоолог мог бы рассказать массу интересного про обитателей этого богатейшего, благоустроенного парка. Начиная с попугая-привратника, который вежливо здоровается из своей клетки с посетителями. Попугай старый, темноперый, крупный. В парке немало видов животных, неведомых в Европе, но и тут меня больше всего тронули слоны. Их содержат не за решетками, как у нас, и даже не ограждают. Нельзя же считать оградой утлое подобие шлагбаума. Огромному Латчми 1930 года рождения— эти данные уважительно сообщает табличка — ничего не стоит перешагнуть через брус и пойти гулять по аллеям.

Правда, присматривают за слонами люди очень опытные. На арене зоопарка они показали пляску слонов. Захватывающее зрелище! Послушные знаку своих воспитателей и ритму барабана, слоны кружились, приседали, вставали на задние ноги. Слон забирал дрессировщика в мягкий, словно смеющийся рот и подпрыгивал, бережно раскачивая человека. И вот что приятно: у этих слонов нет цирковой рабской забитости. Они как будто у себя дома и по доброй воле дружат с людьми.

Арену амфитеатром охватывают скамьи-ступени, вырезанные на склоне холма, покрытые подушками дерна. Рядом со мной сидела молодая женщина в желто-зеленом сари с девочкой лет пяти. Мать и дочь следили за слонами не только с любопытством, с нежностью.

В местном «Таймсе» мне попалась на глаза статья о слонах, которую я проглотил залпом.

Речь шла о стаде диких слонов, обнаруженном где-то в центральной части острова. Хорошо ли им там? Не лучше ли им будет в другом районе? А если лучше, то как поступить? Автор статьи, англичанин, считает нужным перегнать стадо. Да, взять и перегнать, как это делали в Африке. Мобилизовать сотни крестьян, оторвать от семей, от нив. Джентльмен не видит в этом ничего сложного.

Понятно, он перехватил. Цейлон уже не колония. Газета, верно, поправит чудака. Но нет, она помещает еще статьи в том же роде. Если верить «Таймсу» и другим изданиям треста «Лейк Хаус», слоны — главная проблема Цейлона.

Охранять диких слонов, разумеется, надо. За сто лет их стало вдесятеро меньше — на сегодня в джунглях уцелела едва ли тысяча.

— Но, видно, джентльменам слоны и джунгли дороже, чем рис — хлеб нашей страны, — сказал в сердцах один мой цейлонский собеседник.

В самом деле, кампаниями в пользу слонов, восхвалением девственной природы реакционные газеты отвлекают внимание читателей от вопросов, куда более важных. О нехватке риса — ни звука. Между тем богатейший остров с благодатным климатом, великолепными почвами не может себя прокормить.

Почему?

Цейлон колониальный — это копра, чай, каучук, какао, корица. Ну, и джунгли для охоты. Под рисом до сих пор всего пятая часть обрабатываемой земли. Сеет рис не плантатор, а крестьянин. Я видел его крохотное поле на склоне горы. По пашне, залитой водой из оросительного канала, вернее, по вязкой грязи, бродили два буйвола. Грязь залепила их до кончиков рогов, животные выглядели настоящими изваяниями. Они копытами разрыхляли землю. Соха, серп — вот и вся техника в деревне. Урожаи низкие. Сбор риса удовлетворяет лишь 15–20 % потребности населения.

Цейлон ввозит рис, а между тем он мог бы вывозить его, кормить других.

Что же, потеснить чайные кусты, гевею, пальму? Незачем. Эти культуры тоже нужны. Да и занимают они лишь небольшую часть острова — главным образом предгорья и приморские области юга, самые влажные.

Значит, надо осваивать новые земли для риса, поднимать целину. Где она? В центре острова и на севере. Климат там менее влажный, дождливые месяцы сменяются длительной сушью. Без орошения, конечно, не будет толку. Зато земля в долгу не останется.

Древние цейлонцы знали это. Так же как руины Анурадхапуры и Полоннарувы, поражают нас остатки резервуаров и обширной сети каналов, вырытых в государстве сингалов. «Поистине, в такой стране, как наша, — записано в «Махавамсе», — ни одна капля дождя не должна уйти в океан, не послужив людям». Полторы тысячи лет назад, в царствование Махасены, была воздвигнута плотина длиной в двадцать четыре мили и высотой от 40 до 90 футов. Остановленные здесь воды реки Амбанганга напоили огромные пространства рисовых полей. Впоследствии, в XII веке, по указу царя Паракрамы Великого вся эта мощная система сооружений была расширена, образовалась цепь озер, по которой двигались суда. Это и было «море Паракрамы», упоминаемое в хрониках. В ту же пору произвели ремонт 53 водохранилищ. Только самых крупных! И теперь путник видит в глуши джунглей то, что было когда-то шедевром гидротехники. Валы, заросшие деревьями, размытые ливнями, заболоченные озера, трясина, по которой, не замочив лап, пробегает водяной фазан. Джентльмен, сотрудничающий в цейлонском «Таймсе», описывает эту картину с поэтическим восторгом. У самих цейлонцев она вызывает совсем другие чувства. Скоро придет время, когда земля, отданная во власть джунглей, снова будет давать пищу народу.

Кому задача по плечу? У крестьянина в лесном селении хватает сил лишь на то, чтобы отвоевать маленький кусочек джунглей, снести и спалить деревья, использовать золу и накопленную в почве влагу. Плантатор вообще не станет врубаться в джунгли. Времена плантаторов-пионеров, героев старых приключенческих романов, давно прошли. Я сам убедился в этом.

В Коломбо, в ресторане гостиницы, я разговорился с рыхлым человеком неопределенного возраста, который отрекомендовался плантатором. Это обрадовало меня. Не каждый день ведь попадаются плантаторы советскому писателю. По крайней мере расскажет о природе Цейлона…

— Я уже года три не был на плантации, — сказал он с некоторой брезгливостью. — Там же управляющий!

Адрес на визитной карточке: Коломбо, Коричные сады. Да, у него своя вилла. Если я соглашусь навестить его, он покажет мне коллекцию фарфора. Севр, Мейссен… А что касается природы, — нет, он не натуралист. Вот его компаньон, тот начал было собирать бабочек. Потом надоело. Охотой тоже мало кто увлекается. Слонов бить теперь нельзя, ну и вообще… В хорошем обществе охота нынче не в моде.

Я припомнил виллы в Коричных садах, белые, нарядные, с кондиционированным воздухом. Там уютно, прохладно. Но о чем же мне говорить с плантатором? Я пытался нарушить неловкое молчание, однако он, по-видимому, ничем не интересовался, кроме фарфора.

— На Цейлоне тоже есть керамика, — ободряюще произнес я.

— Грубая, — поморщился он.

На Цейлоне есть блестящие образцы гончарного искусства, и я хотел возразить ему. Но потом вдруг передумал. Мы вежливо помолчали и разошлись.

Один мой цейлонский знакомый хорошо сказал о плантаторах: вымирающая профессия. Да, вымирающая, обреченная историей, но упорная в своем стремлении сохранить виллы в Коричных садах, дивиденты, фарфор, золото.

Крушение колониализма с наглядной четкостью обнажает немощь частного предпринимательства. Жизнь требует такого рывка вперед из застоя, таких коренных преобразований в хозяйстве, на какие капитал в нашу эпоху уже не способен.

Не плантатор — сила государства расчистит поля древнего сингальского царства, даст воду для посевов риса, хлопка. Эта простая истина — в уме и в сердце миллионов.