В толчее очерчивается личико малыша, упоенно сосущего шоколадку. Огни Весака — это елка цейлонских ребят. Для них и свистульки, и жутко извивающиеся кобры из кусков крашеного бамбука, и целые ящики бумажных колпаков, шлемов, корон.

Люди сбиваются в плотный сгусток против высокого балаганчика с четырехскатной крышей, вытянутой кверху, как на старых храмах. Подхожу и я. Сейчас начнется представление.

Не думал я, не гадал, что встречусь с царевичем Виджайя. Вот он, собственной персоной. Темно-красный занавес поднят, и на сцену под дробь барабана и жалобы рожков выплывает, колыхаясь, ладья с индийцами. Царевич выделяется в группе воинов: он выше ростом, у него лихо закрученные усы, сверкающая золотом одежда. Ладья стукается о деревянный берег. В действие вступают зловещие косматые «якка» и дочь их владыки, которая своими чарами завоюет сердце царевича…

Куклы выструганы из дерева, костюмы их незатейливы, повторяют сочетания красного и зеленого, движения угловаты. И все же от спектакля веет тем обаянием искренности, которое всегда сопутствует народному искусству. Наряду с представлениями на сюжеты религиозные, часто в сплетении с ними, кукольный театр показывает и сцены из героического эпоса Цейлона.

На сцене белая дагоба, каменное колоколообразное строение в честь Будды. У дагобы пал ниц Сири Сангабоди, добрый сингальский царь. В его владениях страшная засуха. «Не уйду отсюда, — заявил он богам, — пока не унесет меня вода». И боги вняли мольбе, хлынул дождь, и вода подошла к дагобе. Так Сири Сангабоди спас людей от голода. Но недолго он царствовал, враги разорили страну, сам Сири Сангабоди вынужден был скрываться в джунглях. За его голову обещали награду. Много голов было снесено к трону царя злодеев. Странник, бродивший по лесу, сказал об этом Сири Сангабоди. Гибнут невинные люди! Не мог вытерпеть этого добрый царь. «На, отнеси мою голову во дворец», — сказал он и лишил себя жизни.

Зрители видят затем странника во дворце. Тиран не верит, что это голова Сири Сангабоди, столько раз уже его обманывали… И тогда заговорила отрубленная голова, и охватил смертельный ужас тирана и его надменный двор…

Поныне волнуют людей подвиги другого героя, царевича Гемуну. Когда родине угрожал враг, Гемуну отказался от знатных, изнеженных юношей-дружинников, он обратился к народу, и из селений явились десять великанов. Один мог вырвать с корнем кокосовую пальму, другой бегал быстрее лучшего коня, третий трубил в рог так, что было слышно всему царству, четвертый, строитель водохранилищ, таскал огромные корзины с землей… Гемуну похвалил богатырей и сказал им: «Ступайте к себе, и пусть каждый приведет десяток силачей». Так набрал царевич войско, непобедимое в бою.

Не забыта трогательная история о том, как царь принес в жертву океану единственную дочь, чтобы избавить страну от наводнения.

А разве можно внимать равнодушно легенде о старом, мудром дворцовом слоне. Когда прекратился царский род, слона выпустили из стойла с наказом отыскать человека, достойного занять трон. Долго шел слон С большой дороги он углубился в джунгли. Бедный юноша в рваной одежде лежал под деревом. Слон подошел к нему, бережно обвил хоботом, посадил к себе на спину и зашагал обратно, к воротам столицы.

Слон принес сингалам царя…

Театральное представление длится до глубокой ночи, пока не поредеет толпа на Марадана роуд, пока не погаснут праздничные фонарики.

Я познакомился с Мануэлем Перейра на второй день Весака. Он из сингалов-католиков, крещенных некогда португальцами. Как многие молодые мужчины, одет в шорты и белую рубашку. Общительный, как все цейлонцы, он спросил меня, откуда я приехал.

— Из Советского Союза! — воскликнул он. — Это очень хорошо!

Минуты через две я узнал, что он конторщик, жалованье получает небольшое и потому не женат.

Он протянул мне бумажку, только что купленную у уличного астролога. Круг зодиака с загадочными фигурами, линиями и слепым текстом внизу.

— Видите ли, вчера был мой день рождения, — сказал Мануэль. — И вот мой гороскоп! Мне повезет в коммерческих делах. Я немедленно должен начать продажу земельных участков…

Он засмеялся.

— Которых у вас нет, — сказал я.

— В том-то и беда. Могу показать еще гороскоп. О, в них недостатка нет!

Он дал мне номер местного «Таймса». Подлаживаясь к здешним суевериям, этот орган плантаторов и английских бизнесменов печатает гороскопы, если можно так выразиться, циркулярные, для всех, родившихся такого-то числа.

«Ближайшие месяцы для вас мрачны. Неизбежны денежные затруднения. Вам следует остерегаться вступать в какие бы то ни было коммерческие сделки. Лишь в августе в комбинации планет наступит для вас улучшение. Если у вас имеются виды на наследство, вы можете рассчитывать на их осуществление. Однако благоприятное время продлится недолго. Серьезно поправить свои дела вам удастся только к новому дню рождения, с помощью родственных связей. Помните, что старшие родственники будут особенно полезны вам».

— Кому верить? — смеется Мануэль.

Потом, как и следовало ожидать, он спросил, нравится ли мне Коломбо.

— Красивый город, — сказал я.

— Верно! Вот что, — он встал и прибавил деловым тоном — Идемте, я покажу вам места, где Коломбо совсем некрасив. Это недалеко. Хотите?

Мы свернули в узкую улочку, потом в другую, еще уже. Здесь жались, словно приплюснутые друг к другу, бедные домишки без окон, с занавесками вместо дверей. Невеселой шуткой выглядит на такой хибарке вывеска «Императорский отель». В отеле всего пять коек, поставленных впритык, да еще две на утоптанном дворике, под деревцем.

Да, здесь другой Коломбо. Не тот богатый, английский, как в Форту. И не тот, что в Коричных садах. Там, на месте плантаций корицы, охранявшейся некогда пушками форта, теперь белеют сквозь зелень виллы нынешних плантаторов, сингальской знати, купцов арабов. А тут, в северной части города, — кварталы бедноты. Я вспомнил просторную Джакарту, — неужели здесь негде строить? Да, негде. Река Келани Ганга заливает огромные пространства. Чтобы раздвинуть улицы, заселить поймы, надо прежде всего одолеть реку.

В Коломбо полмиллиона жителей, а фабричная труба редкость. Колониализм задержал развитие страны. Мелкие заводики обрабатывают чайный лист, кокосовые орехи, пряности.

— Меня очень интересует техника, — вздыхает Мануэль. — Я бы с радостью пошел на большой завод учиться чему-нибудь. Например, делать автомобили. Вы инженер?

— Нет, — сказал я.

Он посмотрел на меня разочарованно, даже с сожалением: «Не инженер! Это в Советском Союзе, на родине спутников!»

Мы вышли к океану. Негромко шумел ленивый прибой, соленая пена ползла к набережной, но не доставала, исчезала, шипя, на черных ребрах — рифах. Со свистом проносились, чуть не задевая нас крыльями, вороны — неутомимые санитарки Коломбо.

Хороша набережная Коломбо! Здания не теснятся к морю, они поодаль, за зеленым разливом обширных газонов и насаждений. Оттуда смотрит на океан здание парламента, массивное, с колоннами, напоминающее Академию художеств в Ленинграде. Правда, в этой постройке европейского, классического стиля нет ничего цейлонского, но и она, как и другие монументальные здания близ набережной, здесь на месте, гармонирует с величием океана.

Медленно прошел с коляской, приглашая нас взглядом, рикша. Черный мальчуган в трусах подал мне и Мануэлю листки с рекламой кинотеатра, одного из самых дорогих, с искусственным климатом. Идет боевик «Сундара Биринда».

— Коварная танцовщица и добродетельная жена, — усмехнулся Мануэль, пробежав листок. — Снотворное, кража бриллиантов… Видали! Нет, наши картины пока редко радуют. Голливуд мы ругаем, а сами подражаем ему.

Мы оперлись о гранит. Дневная жара спала. Резвился свежий ветерок и словно посыпал губы солью.

Я думал о Мануэле, о народе, который выходит на исторический простор. Вспомнились слова скучающего туриста швейцарца, встреченного в Джакарте: «Вы едете на Цейлон? О, там ничего не изменилось! Те же раскрашенные повозки, те же фонари в дни Весака».