Все эти платоновские тексты производят двойственное впечатление. С одной стороны, о тождестве души и тела говорится у Платона без всякой системы и более или менее случайно. С другой стороны, совершенно очевидно, что это тождество является глубочайшим убеждением Платона; и речь у него может идти только о разных типах этого тождества: то о земном типе, то о подземном, то о связанном с тем или другим перевоплощением души, то о чисто небесном. В "Федре" (271 а-d, 277 bc) прямо ставится вопрос о разных видах души и соответственно о разных видах речей или диалогов, в которых эта душа фигурирует. Но если говорится о речах, то это только потому, что под речами Платон понимает здесь вообще телесную воплощенность души. Другими словами, необходимо признать разную степень телесности и разные типы самой материи. Но мы еще из досократовских материалов знаем о сгущении и разрежении физических элементов, так что для Платона это вовсе не является новостью. Стоики в дальнейшем будут учить тоже о tonos бытия, причем этот "тонос" есть опять-таки не что иное, как разная степень напряженности.
Наконец, нельзя не высказать глубокого порицания в, адрес тех бесчисленных излагателей Платона, которые выдвигали у него на первый план учение о бессмертии души и ничего не говорили о бессмертии тела. Весь платонизм есть учение не только о бессмертии души, но и о бессмертии тела; и притом платонизм с начала и до конца. Да иначе не может и быть, поскольку вся античная философия вырастает на интуиции чувственно-материального тела. В предельном обобщении это является уже не земным телом, но особого рода световым, огненным или, вообще говоря, идеальным телом. А все-таки тело в своем основном принципе в античности - бессмертно.
б) Что касается Аристотеля, то прямая связь души и тела вытекает уже из того приведенного у нас выше (с. 242) аристотелевского текста, согласно которому душа есть "энтелехия", или "эйдос" физического тела, обладающего органами. Как бы ни толковать здесь эти термины, ясно, что, по Аристотелю, если нет органического тела, то нет и души. Поэтому совершенно правы позднейшие толкователи Аристотеля Прокл и Фемистий. Прокл (In Tim. III 238, 20) утверждал, что Аристотель учил о душе как о "носителе дыхания" (ochema pneymaticon). Фемистий же (De an. p. 32 Hein.) писал, что, по Аристотелю, "носитель" соответствует "пятому телу", то есть эфиру, из которого состоят звезды (Arist. De gen. anim. II 3, 736 b 35 - 737 a 1).
Согласно указанному исследованию И.Адо (указ. соч., с. 184-186), Аристотель имел особенно большое значение для выработки учения о так называемом пневматическом теле. Дело в том, что лежащее в основе этого понятия другое, более простое понятие, "пневма", еще Аристотель понимал как нечто "оживляющее" (dzoticon). Так, по крайней мере, рассуждает Симплиций (De an. 300, 32-302, 17 Hayd.). Согласно этому позднему комментатору, пневма у Аристотеля - это общая локализация для всех психических состояний, которая помещается в сердце и вокруг сердца. Она есть нечто человеку врожденное, то есть от него неотъемлемое (De part. an. II 16, 659 b 17-18; De mot. an. 10, 703 a 10), и противополагается пневме приобретенной, которую человек получает, когда его разумная душа вступает в материальный мир и облекается материальными стихиями земли, воды, воздуха и огня. Это соответствует учению Платона о душе, созданной самим демиургом, в отличие от материальной души, созданной вторичными, природными богами (Tim. 42de). К сожалению, И.Адо не приводит всех соответствующих текстов. А у Аристотеля, например (De mot. an. 10, 703 а 9 - b 2), имеется подробная картина пневмы как двигательной психической силы, создающей всякого рода толчки и сокращения и разного рода интенсивные переживания. Зато у И.Адо приводится интереснейший текст Аристотеля (701 b 32 - 702 а 7) о пневме как о принципе всех остроаффективных психофизиологических состояний человека в его радости и печали, в его восторженности и подавленности, в его свободном волеиз-лиянии и стесненности. По И.Адо, именно подобного рода суждения Аристотеля имел в виду Симплиций (In Ench. Epict. 49, 53-50, 5 Dubn.) в своем изображении пневмы.
Однако И.Адо не замечает того, что такого рода концепция пневмы для времени Аристотеля несомненно противоречива: с одной стороны, пневма есть единство и принцип всей психической жизни человека, отличный от чистой разумности; а с другой стороны, это принцип крайне напряженной аффектации, доходящей до дрожи, обморока и даже до смертельного исхода. Но это, конечно, не мешает тому, чтобы находить уже у Аристотеля яркое изображение разумной и пневматической души, а следовательно, светового и пневматического тела.
Добавим к этому, что во времена Аристотеля в Сицилии была целая школа медиков, которые подробно разрабатывали именно это остроаффективное понимание пневмы{27}. Это заставляет остро-аффективное понимание пневмы считать одним из серьезных периодов в развитии античного учения о разных типах телесности.
Точно так же имеются все основания термин "дыхательная пневма" понимать не настолько узко, чтобы речь здесь шла только о дыхании. Аристотель хочет сказать, что разумная душа человека, погруженная в область материальных стихий, получает от этих стихий как бы новую оболочку в результате вдыхания в себя этих материальных стихий. Речь идет здесь, следовательно, не просто о дыхании в узком смысле слова, но о восприятии разумной душой всех вообще окружающих ее материальных стихий. Поэтому термин pneymaticon лучше переводить не просто как "дыхательное", но как "пневматическое тело", чтобы выразить именно обобщающий характер пневмы. У Аристотеля это пневматическое тело мыслится покамест в начальном виде и не очень отчетливо отличается от пневмы как остро-аффективного психофизиологического состояния человека.
в) Стоики, несомненно, продвинули вперед этот вопрос о световом теле, поскольку они исходили не из понятия о материальных стихиях и также не из платоно-аристотелевского учения об идеях, но из понятия организма. Подобно Гераклиту, они учили о первоогне, откуда у них появлялись все прочие материальные элементы, но этот первоогонь толковался у них как мир идей, так что различать материальный элемент и идею они отказывались с самого начала. Они учили, следовательно, о некоем уже ноуменальном и, в частности, интеллектуальном теле. Это, между прочим, приводило к тому, что они учили не просто о логосе ("смысле", "идее") и не просто о логосах, но о "семенных логосах", то есть о таких идеях, которые были не просто чистыми идеями, но живыми семенами всех существующих вещей, то есть понимались органически.
К сожалению, Э.Доддс не приводит этого основного воззрения стоиков. Но зато он дает некоторые полезные текстовые указания. Так, задаваясь вопросом о том, кто первый соединил в отчетливой форме звездные души Платона и пневматического носителя Аристотеля (мы выше сказали "носителя дыхания"), Э.Доддс приводит любопытный текст Галена, в котором кроме души как особой и самостоятельной субстанции еще говорится о "лучевидном" и "эфировидном" теле (Galeni De plac. Hippocr. et Plat., p. 643 Muller). В связи с этим стоики и вообще понимали душу как пневму, то есть как дыхание (SVF II 774; 885). "Пневма" здесь, очевидно, уже трактуется как понятие не чисто физиологическое, но накануне своего перехода к значению "дух", так что "пневматический" едва ли здесь означает "дыхательный", но почти уже "духовный" или, точнее, "телесно-духовный". Гераклид Понтийский, будучи платоником, тоже говорил о "небесном теле" (Doxogr graec 213, 214, 388 Diels).
Если привлечь такого платонического стоика, как Посидоний, то у него тоже идет речь о "божественном теле, состоящем из эфира, блестящем и огненном, которое никогда не находится в состоянии покоя, но всегда находится в круговом движении", причем имеются в виду звездные тела (frg. 127 Edelst.-Kidd). У того же философа имеется такой замечательный текст (100): "Бог есть интеллектуальная (noeron) пневма, распространенная по всей субстанции (oysias)", где под "субстанцией" схолиаст понимает материальные стихии земли, воды, воздуха и неба. Еще в другом фрагменте Посидония (101) говорится, что бог не только есть интеллектуальная пневма, но что сама она, не имея формы (morphen), переходит во что хочет и уподобляется всему. К сожалению, этих замечательных фрагментов Э.Доддс не приводит тоже.
