— Помилуйте, да неужели все это построено за последние годы? — удивился профессор.

— Именно! — подтвердил Киров.

— Замечательно! И знаете, что радует? Я вижу разнообразие в архитектуре. Это хорошо! Отлично... Позвольте, а вот это полукруглое здание?

— Московско-Нарвский Дом культуры!

— Да-с, внушительно!

— А вот, обратите внимание, Василеостровский Дворец культуры!

— Это уж совсем грандиозно! Ну и масштабы! Да!..

Промелькнули перед глазами здания Текстильного института, проспекта Обуховской обороны...

— Позвольте, позвольте, Сергей Миронович. Это что за домики? Они очень привлекательны.

— Это научный городок в Колтушах, где трудится академик Павлов.

— Ах, вот оно что. Я много слышал об этом городке. Чудесно! Павлов, очевидно, доволен?

— Очень доволен. Сказал, что мы перещеголяли заграницу.

Перелистали страницы с красивыми видами Парка культуры и отдыха на Елагином острове, и перед

глазами возникла огромная арена с гигантским амфитеатром.

— Потрясающий вид! — воскликнул профессор, — что же это такое? Новый Колизей?

— Новый стадион, который мы начинаем строить. По вместительности он будет вдвое больше Колизея.

— Да, признаюсь, Сергей Миронович, вы меня поразили... Столько понастроили! И какие сооружения!..

— А что бы вы сказали, профессор, если бы вам показали альбом промышленных гигантов Ленинграда? Величественные корпуса «Электросилы», Металлического, «Красного путиловца»?

— Что бы я сказал? Отвечу. Я бы сказал и скажу, что вас напрасно привезли сюда. Да, напрасно! Вас надо было послать в Крым и заставить отдыхать целый год!

Киров раскатисто расхохотался.

— Вы шутник, профессор. Разве можно заставить соловья не петь? И я не могу сидеть без дела. Вот еще несколько дней погуляю с вами и — сбегу! Честное слово, сбегу. Там, в Ленинграде, ждут неотложные дела.

Наступил 1934 год. В конце января, еще не совсем оправившись от свирепствовавшего в Ленинграде гриппа, Киров выехал в Москву на Семнадцатый съезд партии. Вместе с ним ехало сто тридцать два делегата от ленинградских коммунистов. Киров должен был выступать на съезде, и он волновался, досадуя на свою болезнь, плохо спал в вагоне.

В Москве, только вышел на платформу, сразу увидел Орджоникидзе. В длинной шинели, в картузе, он шел навстречу, улыбаясь, раскинув руки для объятий.

— Серго, дорогой, у меня грипп, не подходи!

— Мы тифа не боялись в гражданскую, а гриппа подавно не испугаемся, — рассмеялся Орджоникидзе и крепко обнял друга. — Поедем, Кирыч, ко мне. Машина ждет. Я завтра же тебя поставлю на ноги.

Киров решил, что отказываться неудобно и, взяв свой чемоданчик, пошел рядом с Орджоникидзе.

Съезд начался с грома аплодисментов и проходил бурно, воодушевленно. Делегаты страстно говорили о великих победах. Даже бывшие оппозиционеры и уклонисты Зиновьев, Каменев, Бухарин, Радек каялись и восхваляли Сталина.

День проходил за днем в слушании речей, в громе аплодисментов, в оживленных разговорах в кулуарах. Уже по отчетному докладу Сталина высказалось больше сорока человек, а Кирова все не объявляли. «Не забыли ли обо мне? Вдруг прекратят прения?..» Тридцатого он ушел с последнего заседания обеспокоенный и поздно вечером, за чаем, сказал о своей тревоге Орджоникидзе.

— О тебе забыть нельзя, — рассмеялся Орджоникидзе, — за тобой стоит Ленинград! Не беспокойся, завтра объявят...

Тридцать первого утром Постышев открыл десятое заседание съезда и сразу объявил: «Слово имеет товарищ Киров».

Киров вздрогнул от неожиданности. И еще сильнее вздрогнул от взрыва аплодисментов, которые буквально потрясли зал. Он поднялся на трибуну и, взглянув в зал, как-то вдруг оробел. Все делегаты поднялись и рукоплескали ему стоя. «Черт возьми, как-то нехорошо получается... Что же делать?» Аплодировать вместе со всеми, как это делал Сталин, он не хотел, боялся, что могут истолковать как нескромность. «Конечно, аплодируют не мне, а ленинградцам, но все же надо их остановить». И Киров поднял обе руки, прося, моля делегатов угомониться.

И чем глуше становились аплодисменты, тем лучше, спокойнее и радостнее становилось у него на душе. И когда они стихли, лицо Кирова вдруг озарилось улыбкой, и он энергично вскинул руку:

— Товарищи!

В это тысячу раз произносимое слово он вложил столько души, энергии и страсти, что зал замер. Замер еще и потому, что многие из делегатов слыхали его зажигательные речи и знали, что он скажет что-то свое, кировское.

А что можно было сказать, когда по докладу высказалось больше пятидесяти человек? Когда все устали слушать и ждали лишь заключительного слова.

Но на скромную фигуру Кирова в простой защитной гимнастерке устремились сотни глаз. И Киров видел, чувствовал это. Бросив в зал призывное слово: «Товарищи!» — он сделал паузу, подался ближе к слушателям и заговорил проникновенно, без всяких шпаргалок и конспектов. Заговорил о подвиге ленинградских рабочих, инженеров, ученых...

— Я думаю, что всякую науку, в том числе и технику и механику, мы должны поднимать на такую высоту, которая недоступна капиталистическим странам... Скажем, наука о сопротивлении материалов — это крайне необходимая наука. Но мы ни на одну минуту не должны забывать, что... наука, которая изучает сопротивление противостоящих нам классов внутри страны и за ее пределами, — эта наука должна занимать первое место.

Раздался гром аплодисментов.

Киров воодушевился и, дождавшись тишины, продолжал:

— Вооруженная ленинизмом, в непримиримой борьбе с оппортунизмом всех мастей... наша партия, как никогда, едина, монолитна, тверда и сплочена вокруг своего ЦК...

Он снова заговорил о подвиге ленинградцев и с юмором, вызывавшим смех в зале, об оппозиционерах, которые «сидели в обозе».

И когда сочными мазками была нарисована картина больших свершений, Киров из оратора-трибуна вдруг опять превратился в простого рабочего-делегата и, заканчивая свою речь, сверкнул улыбкой:

— Успехи действительно у нас громадны. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить!

И опять зал содрогнулся от грома аплодисментов, которые невозможно было унять... Все поднялись и рукоплескали стоя.

Из Москвы Киров вернулся не только членом Политбюро, но и секретарем ЦК ВКП(б). Ленинградские делегаты с гордостью говорили: «Наш Мироныч на съезде избран секретарем ЦК единогласно...»

Но Кирову было чуждо тщеславие.

Он сразу же занялся делами. Пришлось выступать с докладами на партийных собраниях, встречаться с рабочими, колхозниками, специалистами, разъезжать по области, которая простиралась более чем на тысячу километров.

В ноябре пришла телеграмма из Москвы, приглашающая Кирова на пленум ЦК.

Пленум ЦК, как и Семнадцатый съезд партии, прошел под гром аплодисментов. Да и было чему рукоплескать! Пленум принял решение: с первого января 1935 года отменить в стране карточную систему, которая существовала почти четыре года.

Киров вернулся в Ленинград в отличном настроении и стал готовиться к докладу о решениях ноябрьского пленума ЦК на партактиве Ленинграда и области. Партактив должен был состояться вечером первого декабря в бывшем Таврическом дворце.

В Таврический дворец начали собираться люди часов с четырех: многие приехали из дальних поселков, из районов и, чтобы не мерзнуть на улице, сидели и ходили в кулуарах, разговаривали, делились новостями.

Около пяти часов на трамваях, на автобусах, на грузовиках стал съезжаться народ с заводов и фабрик. Приходили целыми группами, по десять — пятнадцать человек, рассаживались в красивом зале с колоннами, где не раз выступал Ленин.

Настроение было приподнятое. Многие уже знали, что принято решение об отмене карточной системы: шумно разговаривали, шутили.