— По какому делу в Смольный?

— Я делегат Второго Всероссийского съезда Советов. Вот удостоверение.

Тот взглянул на бумагу и перевел колючий взгляд на Кирова.

— Меньшевик? Эсер?

— Большевик. С четвертого года. Принимали в Томске.

— В Томске? — переспросил усатый и, оглядев стоявших в стороне вооруженных людей с красными повязками на рукавах, крикнул чеканно: — Овчинников!

Подошел здоровяк в бушлате и бескозырке, увешанный пулеметными лентами.

— Слушаю, товарищ Чеботарев.

— Вот, узнаешь земляка?

— Вроде нет... Из Томска?

— Там принимали в партию. А сейчас с Кавказа делегатом на съезд. Костриков моя фамилия. Костриков-Киров.

— Кто принимал в партию?

— Григорий и Николай Большой.

— Так, были такие... Кого еще знаешь?

— С Кононовым вместе отстреливались от полиции в пятом году.

— Товарищи были?

— Да! Я Осипу и памятник открывал.

— Это свой, товарищ Чеботарев. Боевой парень.

— Хорошо. Проводи в комнату ревкома — там распределяют делегатов.

— Есть! — козырнул матрос. — Пошли, братишка...

Когда поднялись по широкой лестнице и зашагали по длинному коридору, матрос спросил:

— А может, со мной пойдешь добивать буржуев? Я командую сборным отрядом. Пойдешь?

— С радостью! — отозвался Киров.

Матрос распахнул высокие двери.

— Вот, делегата на съезд привел. Беру в свой отряд.

— Откуда? Как фамилия? — спросил худощавый в очках, в военной гимнастерке.

— Из Владикавказа. Вот документ.

Тот прочел, записал в книгу.

— Все! Можете идти, товарищи... Съезд открывается завтра вечером здесь, в Смольном...

Овчинников получил задание: глухими переулками вывести отряд к Митрофановскому кладбищу и оттуда, с тыла, ударить по Варшавскому вокзалу и занять его.

Сводный отряд красногвардейцев оказался внушительным. Он состоял из нескольких рабочих дружин, которые пришли со своими командирами. Рабочие были вооружены винтовками и карабинами. И им был придан взвод солдат-пулеметчиков.

Овчинников, дав Кирову маузер и две гранаты, сказал строго:

— Будешь при мне вроде комиссара. А если что — примешь командование. Понял?

— Понял, товарищ Овчинников.

Оба прошли по рядам, перекинулись шутками с красногвардейцами.

— Ребята боевые! С ними не пропадем.

— Не пропадем! — подтвердил Киров.

Ночью во дворе началось движение. Уезжали грузовики с солдатами, уходили пешие части.

Скоро дошла очередь и до отряда Овчинникова. Красногвардейцы вышли из Смольного чеканным шагом. Направились к месту назначения, не встречая на пути никакого сопротивления.

Когда вышли на Митрофановское кладбище, услышали стрельбу со стороны Балтийского вокзала. Овчинников выслал разведку. Установили, что идет бой за Балтийский вокзал. Им же предстояло занять Варшавский, находящийся по соседству.

Овчинников подал команду к наступлению. Началась перестрелка с охраной. Когда подошли ближе, солдаты-пулеметчики выкатили «максимы» на платформу и дали несколько очередей по вокзалу.

Ответная стрельба сразу стихла. В одном из разбитых окон затрепыхал белый флаг...

Второй съезд Советов предполагали открыть в девять вечера, но делегаты собирались медленно: некоторые принимали участие в боях.

Киров остаток ночи провел в занятом красногвардейцами здании Варшавского вокзала, а днем был отпущен в Смольный. Он шел по притихшему городу, еще не зная, чем кончилось восстание. Захватили ли власть большевики или овладели лишь отдельными объектами, вроде вокзалов.

Навстречу попадались люди. Они шли спокойно, словно ничего не случилось. Вдалеке, зазвенев, показался трамвай. Народ выходил из магазинов с покупками. Тумбы на углах и даже стены домов были заклеены свежими воззваниями. «Неужели восстание подавлено? Почему такое спокойствие в городе?»

Увидев на другой стороне улицы киоск, Киров поспешил туда. Продавались всего две газеты: большевистская «Рабочий путь» и неизвестная ему «День».

Киров купил обе. Развернул «День» — большую газету, отпечатанную на хорошей бумаге. Через всю страницу был лозунг: «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли!»

Сердце забилось радостно. В этот миг в сторону вокзалов промчались два броневика с красными звездами на бортах.

«Ага! Значит, наша берет!» — радостно подумал Киров и остановил извозчика.

— Куда прикажете, барин?

— К Смольному!

— Нет, нет! В это чертово место ни за какие деньги не повезу. Ишо убьют.

Киров чертыхнулся:

— Хоть скажи, в какую сторону?

— Вон туда! — махнул извозчик кнутом в неопределенном направлении. И про себя прошамкал: «Шатаются тут всякие...»

Киров добрался до Смольного уже к вечеру. По-прежнему во дворе Смольного было много вооруженных людей. То и дело подъезжали и отъезжали грузовики с красногвардейцами и матросами, связные на мотоциклах, броневики. В подъезде у пушек и пулеметов дежурили солдаты. Группками и в одиночку в здание Смольного проходили вооруженные люди.

Киров потоптался во дворе, поискал Бутягина в огромной толпе, но не нашел и направился в Смольный. На этот раз его пропустили без всяких расспросов.

Смольный гудел от топота ног и людских голосов.

Одни куда-то спешили, стуча тяжелыми сапогами, другие кого-то дожидались, перебрасываясь шутками, дымили махоркой. На лицах людей Киров видел воодушевление и радость и сам был в необычайно приподнятом настроении.

Он гордо ходил по длинным, высоким коридорам Смольного, разыскивая Бутягина. Ему хотелось рассказать о боевой бессонной ночи, поделиться радостью свершившейся победы.

Устав от хождения по коридорам и лестницам, Киров присел где-то в углу на старое кресло и задремал...

Часов в десять вечера его растолкал красногвардеец с винтовкой:

— Эй, товарищ, вставай, а то проспишь революцию.

Киров вскочил, взглянул на часы, присвистнул.

— Я, кажется, опоздал на съезд Советов!

— В самый раз поднялся. Как раз собираются в большом зале.

Киров, поблагодарив красногвардейца, быстро пошел вниз.

Огромный зал с белыми колоннами и пышными люстрами был забит народом. Кирову еле удалось протиснуться и отыскать себе местечко вдали от сцены.

Вокруг сидели люди в шинелях, в бушлатах, в потертых пальто, дымя махоркой то ли от волнения, то ли от холода. Зал не отапливался, и в нем было зябко.

Из-за цигарного дыма, вздымавшегося голубоватыми струйками, было плохо видно. Но никто не хотел этого замечать. Все ждали с волнением открытия съезда, которому предстояло стать историческим. Начать новую эру в истории России, в истории всего человечества.

Вот зазвонил колокольчик, и тысячеголосый шум в зале стал медленно утихать.

В президиуме поднялся сутуловатый человек в мундире военного врача и глухим голосом уныло объявил об открытии съезда.

У дверей зашумели, задвигались солдаты и матросы. На них зашикали.

— Это меньшевик, сволочь! — гневно заговорили сзади. — Ишь как мямлит...

Президиум избирали шумно. Слышались выкрики с мест. Какой-то щупленький человечек выскочил на трибуну и завопил:

— Мы, правые эсеры, отказываемся от участия в президиуме.

Поднялся тучный бородатый человек, громко крикнул:

— Мы, меньшевики, тоже отказываемся!

— Ренегаты! Предатели! До-ло-ой! — яростно закричали в зале, и за столом президиума уселись большевики. Зал дружно захлопал.

Киров приподнялся, надеясь увидеть Ленина. И вот над притихшим залом победно прозвучали слова:

— Временное правительство низложено!

— Ур-ра-аа! — раскатисто прокатилось в зале.

Киров вскочил и восторженно захлопал в ладоши. Его поддержали другие, и гром аплодисментов слился с радостными криками: