— Должно, о зазнобе задумался?.. У меня тоже осталась нареченная. А что поделаешь... — и тихонько запел:
Вот мчится троечка лихая,
Урядник скачет на коне;
А чья-то, чья-то дорогая
Стоит и плачет в сто-ро-не.
Придет весна, настанет лето,
В полях цветочки зацветут,
А мне, несчастному, в то время
Железом ноги закуют...
Голос у него был вкрадчивый, слегка дребезжащий, да и слова песни трогали до слез.
— Да, тяжело, — вздохнул Сергей.
— А ты не держи боль в себе. Не таись. Когда выплачешься да выговоришься, всегда бывает легче на душе.
Костриков догадался, что за птица к нему подлетела, но не подал виду...
Как-то вечером, когда многие уже улеглись спать, к Сергею на пары подсел бородатый человек в очках.
— Давно наблюдаю за вами, молодой человек. И понял, что вы наш. Быстро раскусили и отшили «наседок». Вот, возьмите и почитайте, — он подал сложенную вчетверо тетрадочку.
Сергей спрятал в карман, благодарно кивнул.
Когда все уснули, Сергей подошел поближе к свету, развернул тетрадочку из нескольких листов белой бумаги. На первом листке вверху было пером нарисовано тюремное решетчатое окно. Справа крупно, печатными буквами — «Тюрьма». Ниже: «№ 2» и еще ниже: «Выходит непериодически». «Вот так штука — рукописный журнал, издающийся в тюрьме. Интересно!..»
Сергей взял книжку, вложил туда тетрадочку и с жадностью стал читать.
В статейке «Что же дальше?» рассказывалось о самоотверженной борьбе российского пролетариата в октябре, ноябре и декабре прошлого года. Говорилось о поражении декабрьского вооруженного восстания в Москве и ставился вопрос: «Что же дальше?»
Костриков еще раз перечитал передовую и задумался: «Действительно, а что же дальше? Революция разгромлена, уцелевшие от петли, каторги и тюрем революционеры ушли в подполье. Реакция продолжает свирепствовать. Что же дальше? Неужели томящихся здесь революционеров охватило уныние? Ясно, что борьба должна продолжаться. Надо окрепнуть духом, подбодрить тех, кто начал отчаиваться».
Костриков дал прочесть тетрадку друзьям и на другой день, улучив удобный момент, подошел к бородатому:
— Возвращаю вам газетку. Спасибо! Я и мои товарищи охотно будем в ней сотрудничать.
— Отлично, молодой человек. Отлично! Принимаем вас в число своих корреспондентов.
2
Чтобы не разоблачить себя и не подвести товарищей, Костриков писал в газету измененным почерком, заметки передавал тайком. Эта работа захватила его и отвлекла от тяжелых раздумий. Газета «Тюрьма» стала выходить более или менее регулярно. Ее читали с охотой, и настроение узников понемногу начало подниматься...
Прошло полгода. За это время друзей лишь дважды вызывали на допрос — переливали из пустого в порожнее...
В феврале 1907 года состоялся суд. Попов и Шпилев были отпущены, а Кострикова осудили по старому делу — за участие в демонстрации — на три года крепости. Сразу же после суда он был переведен в одиночную камеру.
Узкая длинная комната. Под потолком прорезанное в толстой стене полукруглое решетчатое окно. Дверь с «волчком», обитая железом. Вместо нар — железная койка, стол, табуретка, параша.
Костриков, войдя, остановился, прислушался: ни звука, ни шороха. Только в углу у потолка глухо жужжала муха, попавшая в тенета.
«Так вот она какая, одиночка, — вздохнул Костриков. — Здесь очумеешь с тоски». Вдруг вспомнилось, что революционеры в одиночках много читали.
А Чернышевский даже написал роман «Что делать?»...
Он обернулся к приведшему его надзирателю, но дверь захлопнулась, лязгнул засов. Подбежал к «волчку», постучался.
— Что надо? — спросил грубый голос.
— Читать и писать даете?
— Это осужденным разрешено. Вот будет обход, скажете смотрителю. Книги можно брать из библиотеки.
«Ну, тогда живем!» — радостно прошептал Костриков и стал ходить по камере...
3
Когда человек отрешен от всего сущего и заперт на железный засов, он не может забыть об этом, не может не тосковать, не думать... И как ни старался Костриков занять себя чтением, мысли о воле, о друзьях и близких тревожили, волновали, лишали сна.
Более всего думалось о Вере. Образ любимой часто являлся во сне. Иногда и днем, находившись по камере до изнеможения, он бросался на койку и, смежив веки, видел грустные, затуманенные слезами глаза. Они словно спрашивали: «Где ты, Сережа? Что случилось с тобой?»
Он вскакивал, подходил к окну, ожесточенно смотрел на толстую железную решетку.
«Если бы друзьям удалось передать пилку, я бы убежал, не раздумывая. Эх, Вера, Веруша! Как бы я хотел оказаться рядом с тобой хоть на денек...»
В тюрьме вырабатывалась привычка анализировать поступки и характеры людей.
«Будет ли она меня ждать, когда узнает, что сижу в тюрьме? Не знаю... В сущности, мы еще не успели изучить друг друга. Пожалуй, скажет крестной, а та начнет увещевать: «Что ты убиваешься по нем, глупая? Раз попал в тюрьму, значит, непутевый. Ежели и выйдет оттуда, так с клеймом на всю жизнь». Конечно, любит она меня, но хватит ли у нее воли ждать? Волконская ехала же в Сибирь к мужу-декабристу! Вот характер! Эх, если бы я мог написать Вере! Но нельзя. Ее могут уволить... Напишу Лизе. Пусть ей скажет все. Всю правду. Если действительно любит — будет ждать!..»
Одиночество угнетало, давило. Костриков уходил в книги...
И вдруг однажды, когда он был на прогулке в тюремном дворе, из окна общей камеры выбросили записку. Надзиратели курили и не заметили. Он поднял записку, спрятал и, придя в камеру, развернул.
«К вам придет «невеста» Сима Карачевская-Волк. Будьте готовы к встрече».
Костриков забегал от радости, зажав записку в руке. «Неужели Вера приехала? Вот радость!.. Но почему Сима? Почему Карачевская-Волк? Неужели переменила фамилию? А может, вышла замуж? Нет, тогда зачем же?.. А может, не мне записка. Я никогда не слыхал такой замысловатой фамилии. Нет, тут что-то не то...»
Сергей ходил, думал, прикидывал.
«Нет, определенно ошибка. Я никакой Симы не знаю... А что, если друзья? Вот здорово бы... Но какая же девушка отважится назвать себя невестой политического, сидящего в тюрьме. Ее же возьмут на подозрение. Могут арестовать. Нет, очевидно, ошибка...»
Прошло десять дней, и огонек надежды на весточку от друзей стал постепенно угасать...
Как-то днем, когда Костриков с увлечением читал «Тараса Бульбу», восхищаясь удалью и отвагой Тараса, заскрежетал засов, и дверь приоткрылась:
— Костриков, на свидание! — выкрикнул хриплым голосом надзиратель.
Кострикова ввели в комнату, перегороженную железной решеткой. Надзиратель вышел, щелкнул ключом в двери и появился по ту сторону решетки.
Костриков увидел, что за решеткой па расстоянии двух шагов есть другая, а за ней, в степе, — дверь. И вот из этой двери вышла стройная, совсем еще юная девушка и, увидев его, приблизилась к решетке, сказала дрогнувшим голосом:
— Здравствуй, Сережа!
Девушка показалась ему очень красивой: с большими русыми косами и смелым, открытым взглядом карих глаз.
— Здравствуй, Сима! — как-то растерянно сказал он и улыбнулся. Улыбнулась и девушка. И тут Костриков вдруг вспомнил и эту улыбку и узнал эту удивительную девушку: он раза два видел ее в марксистском кружке. Сразу все стало понятно.
— Спасибо, Сима, что ты пришла. Я очень, очень рад.
Надзиратель, видя, что начинается обыкновенный, надоевший ему разговор, отошел к решетчатому окну и сел на стул. Сима спрашивала о здоровье, о том, чего принести. Но Сергей прервал ее вопросом:
