Высоко пуская дым, губернатор перенесся мыслями в Петербург, в уютную квартирку пикантной соломенной вдовушки.

Вдруг дверь приоткрылась, вошел смущенный адъютант:

— Ваше превосходительство, прошу извинить... к вам настойчиво просятся господин полицмейстер и жандармский полковник.

— Что-нибудь случилось?

— Не имею чести знать. Хотят говорить лично с вами.

«А, черт бы их побрал», — выругался про себя губернатор и сказал:

— Проси!

Тучный полицмейстер и маленький, с нафабренными усиками жандармский полковник, войдя, козырнули:

— Здравия желаем, ваше превосходительство! Честь имеем поздравить с благополучным прибытием.

— Спасибо, господа! Прошу садиться, — официально сказал губернатор, давая понять, что разговор может быть только деловым.

— Позвольте доложить, ваше превосходительство, — начал тучный полицмейстер, — никаких беспорядков и бесчинств за последние дни в городе не про изошло.

— Слава богу! — облегченно вздохнул губернатор, незаметно застегивая под бородой воротник. — Что же вас привело ко мне в столь ранний час?

— Позвольте мне, ваше превосходительство, — поднялся поджарый полковник, ущипнув усики.

— Сидите, полковник. Я вас слушаю.

— Честь имею доложить, что, по агентурным сведениям, завтра должны состояться похороны убитого Кононова. Крамольники собираются снова устроить демонстрацию. Уже извещены сотни рабочих, студентов, мещан. Как прикажете поступить, ваше превосходительство?

— А какие меры намерены принять вы? — поморщившись, спросил губернатор.

— Полагаем двинуть отряды полиции и, если позволите, войска. Демонстрация будет разогнана, зачинщики арестованы.

— А покойник брошен на дороге? Так-с? — язвительно спросил губернатор и кашлянул в кулак: — Может быть, снова устроите стрельбу?

— Как прикажете, ваше превосходительство.

— Стрельба по толпе вызвала недовольство государя. Бунтовщиков хватайте дома, а не в толпе. Пусть хоронят, пусть кричат и машут флагами. Приказываю наблюдать, но не чинить никаких препятствий.

Двадцать шестого января, в среду, заводы и фабрики не работали. Днем в условленное время загудели гудки паровозов, им откликнулись басовитыми голосами заводы, фабрики, мастерские. И трехтысячная толпа, высоко неся красный гроб, венки из пихты и цветов и красное знамя, с которым шел на демонстрации Кононов, двинулась на кладбище.

На улицу высыпали горожане — стояли с двух сторон, сняв шапки.

Оркестр, собранный из студентов, играл траурный марш.

Вооруженные дружинники шли за гробом и с боков колонны. Но на улицах не было видно ни одного полицейского, ни одного жандарма. Только сновали, втирались в ряды какие-то шустрые, никому не известные люди.

На кладбище, когда гроб поставили на бровку у вырытой могилы, толпа сгустилась, оттеснив полицейских. На заснеженной плите появился бородатый человек в полушубке и, сжимая в руке треух, заговорил негромко, проникновенно:

— Товарищи! Сегодня мы хороним отважного революционного бойца Осипа Кононова, павшего от рук царских палачей. Он шел впереди демонстрантов со знаменем в руках и погиб, как герой. Мы собрались, чтобы сказать последнее «прости» нашему дорогому товарищу и выразить гневный протест царю-извергу и его наемным убийцам.

Сергей и его друзья, слушая гневные слова оратора, не спускали глаз с полицейских. Те хмуро стояли поодаль.

— Мы не забудем о злодейском убийстве. Мы не простим палачам! — приглушенно, но жестко звучал голос оратора. — Гибель Кононова еще теснее сплотит наши ряды. Пусть каждый, кто готов до победы бороться за рабочее дело, за свободу народа, мысленно поклянется у свежей могилы отомстить палачам! Будьте готовы, друзья, к смертельной схватке с царизмом. Час нашей победы не за горами!

Оратор спрыгнул с плиты, сорвал бороду и, нахлобучив треух, затерялся в толпе. Собравшиеся плотней сомкнулись вокруг могилы.

Когда гроб опустили в могилу, засыпали землей и прикрыли венками, подошла мать и с рыданиями упала на цветы. Ее подняли, дали понюхать нашатырного спирта. Она посидела на скамеечке и понемногу пришла в себя. Тогда сын Егор и Костриков взяли ее под руки и повели с кладбища. Следом за ними шла густая толпа, на ходу читая листовку «В венок убитому товарищу»...

Поздно ночью второго февраля к Григорию кто-то постучал в окно. Стук был условный, однако он никого не ждал. Григорий накинул полушубок, но не пошел сразу во двор, а сквозь морозный узор на стекле посмотрел на улицу. В рослом человеке узнал Николая Большого. «Что-нибудь случилось, раз Николай в такую пору», — подумал он и пошел открывать калитку.

Николай Большой, пожав ему руку, шепотом спросил:

— У тебя есть в городе родичи или близкие друзья?

— Есть, а что случилось?

— Надо прятаться, и как можно скорей. В городе идут облавы. Три часа назад в общежитии на Никитинской арестовали сорок шесть человек. Среди них Костриков.

— Так... Нехорошо. Но на Никитинской, кроме листовок и брошюр, ничего не найдут. Коли будут держаться спокойно — всех выпустят.

— Если не пришьют старых дел. Они на это мастера... Ну, ты прячься, Григорий, и, если уцелеешь, дай знать, я буду на старой явке.

Арестованных привели прямо в тюрьму и до утра загнали в «предварилку», где были общие нары, но на которых могло улечься не больше двадцати человек. Спали по очереди, а больше сидели и ходили.

Сергей просил всех на допросе говорить, что собрались случайно, пригласили-де незнакомые люди...

Утром арестованных развели по камерам. Сергей попал в небольшую камеру, где было всего пять заключенных. К нему сразу подошел пожилой арестант, заросший рыжеватой бородой.

— Из студентов, товарищ?

— Нет, я только кончил ремесленное. Учусь на курсах при технологическом.

— Одного замели?

— Нет, нас сорок шесть человек, все собрание.

— Собирались на Никитинской?

— Да.

— Сядем! — сказал незнакомец и перешел на шепот: — Еще не допрашивали?

— Нет, не допрашивали.

— Что взяли у вас?

— Так... листовки и несколько брошюрок.

— Ваше счастье! Если будете молчать — через месяц выгонят всех.

— Да как же молчать-то?

— А так, упорно. Ничего не знаю. Ни с кем не знаком. Позвали незнакомые студенты, ну и пошел послушать... Что бы ни показывали другие — все отрицай. Мол, знать ничего не знаю. Понял?

Сергей кивнул.

— Ну вот и все. Поговорим после допроса.

Бородатый закурил и стал ходить по камере, а Сергей лег и сразу уснул...

Когда ослабели морозы и на крышах появились первые сосульки, Кострикова выпустили из тюрьмы.

Оглядевшись, вдохнув полной грудью свежего воздуха, он пошел не на свою квартиру, а к Кононовым. Ульяна Веденеевна, поседевшая и как-то сгорбившаяся, хлопотала на кухне. Увидев Кострикова, она всплеснула руками:

— Сережа! Да откуда ты взялся?

— Только из тюрьмы. Наших выпустили уже давно, а меня держали за упрямство еще месяц.

— Батюшки мои! Да куда же ты теперь? Ведь с курсов и из управы, наверное, выгонят?

— Ерунда. Буду работать. Я ведь механик... Боюсь вот от квартиры откажут...

— Али у нас места мало? Живи на здоровье. Мы все любим тебя. Ведь ты сирота. Вот и будешь мне вместо Осюшки. Ведь друзья неразлучные были.

— Спасибо, Ульяна Веденеевна. Спасибо. Ваш дом всегда был для меня, как родной...

Как только стемнело, Сергей направился к Григорию и столкнулся с ним возле дома.

— Серж! Выпустили? — шепотом спросил Григорий.

— Как видите,— так же шепотом ответил Сергей.

— Долгонько тебя держали... Видно, запирался.

— Все начисто отметал. Даже совсем не отвечал на вопросы. Меня там один бородач научил.