— Ой, бедный. А Игнат что же?

— Соорудил себе новый дом, накрыл пленкой, приглашает на новоселье.

— Чёртовы власти!

— Да нет, это перегибы на местах. Власти сейчас хорошие. И нравы, несмотря на всё, смягчаются. Был в парикмахерской, даже не просил, — мастер сам мне из ушей специальной машинкой волосы выстриг. А в советские времена, помню, мой дедушка, Петр Кононович, попросил, чтобы выстригли, так был целый скандал. Молодая девчонка-мастер кричала: «Да не стану я вам волосы из ушей выстригать! Идите, жалуйтесь заведующему».

Нинка посмеялась, завела любимые мелодии, с помощью которых пыталась успокоиться, и стала подавать горячее.

— Я на годовщину с собой «оруженосцев» приведу? — спросил разрешения Василий.

— Приводи, — охотно согласилась Начинкина.- Может, раковину в ванной как следует, закрепят. Ты, пьяный, имеешь привычку всем своим весом на неё наваливаться, качается уже. Кто они такие, твои «оруженосцы»? Расскажи о них.

— Ну ты, Нин, даёшь. Два месяца у тебя работали, ремонт делали, так и не узнала?

— Я же с ними бесед не вела.

— Никандра взял от Анны Тихоновны Огоньковой. А Сморкачёва — с Москвы-Товарной-Рязанской. Начали они с ремонта подвала. Сделали там кухню, ванну, туалет. Все помещения привели в порядок. Проводку заменили на новую. Старинную мебель туда перетащили из бывшего комиссионного. А кончилась эпопея тем, что меня с ними оформили в этом подвале сторожем. Это долгая, смешная история. Когда я впервые привёл Никандра к себе в подвал, на нём была лишь разорванная рубашка и желание чего-нибудь украсть. Я накормил его, сказал: «Надень что-нибудь моё». Уздечкин помылся и первое, что напялил на своё чистое, атлетическое цыганское тело была майка, подаренная мне на день рождения Ласкиным. На майке красовалась надпись «Я — ваш следующий президент». Увидев Никандра с такой надпись на груди, я рассмеялся и мгновенно сочинил фильм. «Представляешь. — говорил я, — крупным планом на экране — радиоприемник. Шесть часов утра. Пикает радио, отсчитывает секунды. Сейчас зазвучит гимн и вдруг… Из ретранслятора доносится знакомая мелодия и приятный баритон Дана Спатару поёт: „Я гитару настрою на лирический лад“. Следующий кадр: запотевшее зеркало в ванной, красная распаренная рука в черных волосках скользит по зеркальной поверхности, снимая с неё матовую испарину, и мы видим отражение бородатого лица Никандра, чёрную, как смоль, шевелюру, пористый нос, блестящие светло-карие глаза. Он начинает улыбаться во всю ширину своего рта, и вся ванная комната наполняется солнечными зайчиками. Это сам за себя говорит полный рот золотых зубов президента Никандра. Следующий кадр. Всё тот же чарующий голос Дана Спатару, поющего „От зари до зари, от темна до темна“ и мы видим колонну тяжёлых правительственных лимузинов, медленно въезжающих в Кремль через Боровицкие ворота». Услышав всё это о себе, Уздечкин искренно, так, как может сказать только ребёнок, заявил: «Хочу быть президентом».

— Так откуда он взялся?

— Не торопитесь, прекрасная маркиза. Наберитесь терпения и слушайте. Было это на Покров пресвятой Богородицы. В ночь на четырнадцатое октября в прошлом, девяносто шестом, году. Павел Терентьевич и Анна Тихоновна готовили борщ. Старушка резала морковку, капусту, лук. Терентьич натирал свеклу на тёрке, тушил её в сковородке на маленьком огоньке. И удался у них борщ на славу. Жалко было есть. И сказала жена мужу: «Паша, милый супруг мой, сколько сил, сколько любви в него вложено. Неужели всё это взять и в навоз превратить? Давай, не станем есть его хотя бы до утра. Он для меня — всё одно, что живой». А Никандр к тому времени будучи совершенно пьяным, уже ввалился в незапертую квартиру и подслушивал разговор старухи со стариком. Уздечкин дождался, пока пенсионеры легли спать. Съел борщ, разделся и обмазался его остатками. Свеклой подкрасил себе щёки и разбудил сердечных. «Я, — говорит, — сынок ваш. Зовут меня Борщ, а отчество — Павлович. Зародился я на кухне, у вас в кастрюле, в любви и взаимном согласии. Теперь кормите, одевайте, обувайте меня. Я — ваш законный сын». Павел Терентьевич за молотком потянулся, а у Анны Тихоновны что-то в сердце шевельнулось. Признала в цыгане своего сына. И стали они жить втроём. Время проходит, Уздечкин живёт у стариков, ест, пьёт, горя не знает. Да наскучила Никандру домашняя жизнь. Выпил как-то за ужином лишнего и говорит: «Дай-ка, мама, сыну титьку пососать». Тут его и выгнали. Сам он из цыганского села под Ужгородом. Хороший работник, но только ветер в голове. Ни семьи, ни документов. Смотрю, — старается. Думаю, пусть живёт.

— Нет, не так.

— А как?

— Во-первых, Никандр с Малоярославца. А было всё так. Детей у Павла Терентьевича и Анны Тихоновны не было. Заскучали крепко по этому поводу старики. Павел Терентьевич вернулся с огорода, принёс картошку и свеклу из собственного погреба. У них же в овраге не только приличный огород, но ещё и сарайчик с погребом для хранения инвентаря и овощей. Сварили борщ и стали вслух мечтать: «Он словно живой. Если бы ожил, то стал бы нам вместо сына». Легли спать, а подслушавший разговор Никандр съел целый котёл одним махом, да там же, у плиты, на полу и уснул. Утром дед с бабкой вышли на кухню, а там лежит голый мужик весь в засохшей грязи. Лицо в свекле измазано. Глаза блестят весельем и радостью. Они спросили: «Кто ты?». Голый человек ответил: «Я — сыночек ваш. Я — тот борщ, который вы вчера приготовили». И кинулся лобызать стопы ног родительских. И рассудок у стариков помутился, поверили цыгану. С неделю он у них жил на правах сына, а потом выпил с тобой и со смехом отрекомендовался, как существо, принявшее человеческий образ из сваренного в кастрюле борща. И ты его от стариков забрал.

— Ну вот. Всё знаешь из первых уст.

— Я думала, ты расскажешь интересные подробности.

— Не расскажу. Тебе лучше меня всё известно.

— Лучше. но не всё. Откуда Влад появился? О нём я ничего не знаю. Молчал, как партизан…

— Не партизан, а дезертир твой Влад. Бросил воинскую часть во Владивостоке. На перекладных добрался до Новосибирска, а оттуда в вагоне багажного поезда, если память не изменяет, за номером девятьсот три, приехал в Москву. На станцию Москва-Товарная-Рязанская. И стал в общежитии железнодорожников, где я работал вахтёром, промышлять воровством. Поймал я шустрого парнишку и взял к себе.

— Влад из Владика?

— Да. Хорошая работа у меня была, ни о чём голова не болела. Удивительные люди на железной дороге работают, ни одного подлеца, все — сплошь из чистого золота.

— Чего же ушёл?

— На их светлом фоне узрел свою нравственную нечистоту и счёл невозможным далее там оставаться. А на деле — Лев Львович твой предложил отремонтировать подвал и устроить там ломбард или филиал комиссионного магазина. Поделился я этим планом со Сморкачёвым, тот загорелся, вызвался сделать ремонт, мебель на горбу таскать, так и прижился. Да, чуть не забыл, позвонил мне претендент на целительство. Ну, помнишь, целитель?

— Какой целитель? — растерянно переспросила Нина.

— На вакантную должность в медцентр.

— Я думала, ты остыл, успокоился, — разочарованно произнесла Начинкина.

— Посмотреть-то можно, — виновато оправдывался Василий. — А может, он не шарлатан, а самый что ни на есть настоящий.

История была недельной давности. Нина, как хозяйка медцентра, дала разрешение на замещение действующего целителя Валентина Валентиновича Мартышкина. А произошло это так. Грешнов был в гостях у Начинкиной. Выпивали, танцевали, а в танце разговаривали.

— Эх, Нина, хотел я тоже быть умным. Старался прочитать Достоевского, Толстого, но не смог.

— И не надо.

— Как не надо? Люди же читают, хвалят, а мне не интересно. Получается, я глупее их? А ведь хочется быть не хуже других.

— Ты поэтому так убиваешься?

— Не поэтому. Есть сказка. Пустил заяц в свой дом лису, волка, а они его из собственного дома выгнали. Эта сказка про меня. В детстве не понимал, как это так. А подрос, женился, лису в свой дом пустил, затем устроил её работать к этому волку — Мартышкину. А они снюхались за моей спиной, стали пить-гулять, жизнь моя сделалась невыносимой.