…В приемную, где собирались все вызванные на бюро райкома, Устинов явился примерно за полчаса до начала заседания. Он увидел здесь Щетинина, с которым поздоровался издали коротким кивком, увидел и Семена Захаровича Пятницу — тот сразу подскочил к нему.

— Ну что, и тебя прищучили? А ты боялся — забудут! — сказал он с нервным смешком. При этом почему-то он обращался к Устинову на «ты». Возможно, считал, что именно так должны вести себя пассажиры потерпевшего аварию теплохода, которому быть на плаву остается какие-нибудь считанные минуты. Ожидание гибели уравнивает всех.

— Товарищ, подойдите сюда! — окликнула Устинова озабоченная девушка в очках, регистрирующая присутствующих. — Вы по первому вопросу? Как ваша фамилия?

Устинов назвал себя. В глубине души он почему-то по-прежнему был уверен, что фамилия его непременно должна существовать в списке. Однако девушка, дважды пробежав глазами по перечню фамилий, удивленно сказала Устинову:

— Вас нет, — она еще раз пошелестела своими бумагами: — Вы из какой организации?

— Да я, собственно, не из организации… — начал было Устинов, но озабоченная девушка уже не слушала его, потому что рядом с ее столиком возникла Серафима Петровна.

— Вот, Серафима Петровна, товарища почему-то в списке нет, а он…

Серафима Петровна с недоумением воззрилась на Устинова.

— Евгений Андреевич, я же, кажется, объяснила вам: если будет нужно, мы вас вызовем. Понимаете: е с л и  б у д е т  н у ж н о…

— Но я бы все же хотел… — начал Устинов, однако Серафима Петровна решительно перебила его:

— Евгений Андреевич, на бюро приходят не по собственному хотению. Вы же взрослый человек, должны понимать.

— Я и понимаю, — сказал Устинов с нажимом, уже раздражаясь. — Я понимаю, что имею право присутствовать на заседании, которое отчасти касается и меня…

— Ну какой же упорный человек, однако! — с досадой воскликнула Серафима Петровна, и ее высокая, тщательно сооруженная прическа возмущенно колыхнулась. — Поймите, мы вопрос обсуждаем в широком, так сказать, аспекте. Ваш же клуб — это частность, единичный пример. И вообще нам виднее, кого есть необходимость приглашать, а кого — нет…

— Но уж если я пришел… — вроде бы даже уговаривающие нотки послышались в голосе Устинова, хотя все внутри у него уже кипело от возмущения.

— Нет, нет, нет! Список утвержден самим Юрием Евстигнеевичем. От меня ничего уже не зависит. Я ничего не могу сделать.

— Но давайте тогда я сам поговорю с Юрием Евстигнеевичем, — предложил Устинов. — Думаю, он поймет…

— Да вы что! — в изумлении, граничащем чуть ли не с ужасом, выдохнула Серафима Петровна. — Как это — поговорите? Бюро через пять минут начнется, а вы… И не отвлекайте меня, мне не до ваших фантазий сейчас…

Она ахнула, взглянув на часы, и исчезла, а Устинов остался, с таким чувством, будто его бесцеремонно отпихнули с дороги, как ненужную вещь. Злое упрямство вдруг накатило на него. Такое случалось с ним, когда приходилось делать почти безнадежные операции во фронтовом госпитале. Только зубы сжимались от ярости и упорства.

Он не ушел, продолжал стоять в приемной, прислонясь к стене. В конце концов, не ради же себя он старается, не свои интересы пришел защищать, должны же понять… Казалось, делом принципа вдруг стало для него теперь проникнуть за двойные, обитые дерматином двери.

— Товарищи, кто по первому вопросу, прошу приготовиться! — возгласила озабоченная девица. — Пожалуйста, проходите!

Двери распахнулись, и Устинов вместе со всеми тоже двинулся к ним. Однако возле него тут же негодующе сверкнули очки.

— Товарищ, а вы куда?! Вам же, кажется, было сказано…

— Дайте мне пройти! Пропустите! — резко сказал Устинов, чувствуя, как кровь хлынула ему в голову.

Девица заслонила собой дверь, даже руки раскинула.

— Товарищ, вы что, русского языка не понимаете?! Милиционера мне, что ли, вызвать?

«А что, ведь и вызовет, — ощутив внезапную усталость и сразу словно обмякнув, подумал Устинов. — И правда, откуда ей может быть известно, что я не какой-нибудь псих ненормальный?»

Он повернулся и покорно пошел прочь, чувствуя на себе осуждающие и недоуменные взгляды. Он получил в гардеробе свое тяжелое драповое пальто, привычно отказался от помощи гардеробщицы, участливой старушки, приметившей его изуродованную руку, оделся и вышел на улицу.

С пасмурного неба на землю медленно опускались редкие сухие снежинки. Устинов прошел несколько шагов и остановился, вдруг сообразив, что идет не в ту сторону.

Черт возьми, до чего же пакостно все получилось! И что его так заклинило с этим бюро! Да и попади он туда, прорвись, все равно, что бы изменилось? Будто не знает он, как все это делается! И выступающие заранее определены, и проект решения уже отработан и согласован…

И все-таки какая-то часть его существа бунтовала, ярилась, не желала смириться и признать свое поражение. Не может быть, чтобы он не сумел убедить членов бюро, если бы ему дали слово. Его так и не произнесенная речь, уже живущая, уже ворочающаяся в нем, рвущаяся наружу, казалось, была ощутима чисто физически. Неизрасходованные слова клокотали в его мозгу, невысказанные фразы прокручивались снова и снова, мысленно он все еще готовился произнести их.

Усилием воли Устинов заставил себя успокоиться. Владеть собой, когда это необходимо, он умел. Не разучился еще. Почти всю дорогу до дома — а шел он нарочно не торопясь, размеренным шагом, — он занимался самовнушением. В конце концов, ничего страшного не случилось. Он не отступит, он своего добьется. Свет клином на бюро не сошелся. Он настоит на том, чтобы его принял секретарь райкома, и выскажет все, что собирался сказать сегодня. Не поймут в райкоме — пойдет в горком. Чего-чего, а упорства у него хватит.

Щетинин отправлялся в Москву. Точнее говоря, путь его лежал дальше — в дружественную страну Болгарию, которую предстояло ему посетить в составе делегации главка.

Все складывалось хорошо у Игоря Сергеевича. Даже с его благоверной вышло, может быть, и временное, но примирение в связи с его отбытием за рубеж. Лида обзванивала подруг, наводила справки, что стоит, а чего не стоит покупать в Болгарии, и пыталась теперь вложить собранные сведения в голову своего супруга. Символом примирения стала бутылка коньяка, выставленная ею самолично к ужину. Правда, выпили они всего по паре рюмашек, да еще по одной — на посошок, но Щетинин и не настаивал на большем, знал он норму, понимал, что нельзя надираться перед поездкой. Тем более что были у него на этот счет еще кое-какие тайные планы, приводившие его в благодушное, приподнятое настроение.

— Ты хоть размеры своей жены помнишь? — насмешливо спрашивала его Лида. — А то будешь бегать с растопыренной пятерней, как в том анекдоте, помнишь?

— Точно! Давай смеряю на всякий случай! — хохотал Щетинин.

Вообще, когда-то, еще в период его ухаживания за ней, оба они любили анекдоты, причем весьма рискованные, «с картинками». Да и вообще в их среде, среде комсомольских работников, подобная вольность была в моде. Лида и сама могла загнуть такой анекдотец, что хоть стой, хоть падай. Эта сексуальная свобода, как, впрочем, потом убедился Щетинин, была свойственна ей больше на словах, чем на деле. Пикировка же подобными анекдотами придавала их отношениям какую-то особую чувственную остроту, щекоча и распаляя воображение. Конечно, если вдуматься, Лида тогда была совсем другим человеком. И водочки могла хватануть не без удовольствия, и даже как-то сказала Щетинину, что, мол, мужчина без запаха табака и вина — это и не мужчина вовсе. Помнит ли она это теперь? Компанейская, одним словом, была она тогда деваха. Это теперь ее словно подменили, не заметил даже Щетинин, как это произошло. Только руками развести впору. Разве мог он когда-нибудь предположить, что будет его родная супружница писать доносы на него в партком? Да скорее умер бы, чем допустил такое! Большего позора, казалось ему тогда, и вообразить невозможно. Спроси его кто в те времена, как поступил бы он, случись в его семье подобное, он бы ответил, не колеблясь: «Да я бы такую стерву в двадцать четыре часа за порог выставил. Без права на обжалование!» Однако верно, оказывается, говорят: не зарекайся! Вот ведь сидят они мирно, по-семейному, чай-кофе пьют, его будущие зарубежные покупки обсуждают — чем не идиллия?.. Так и подмывает Щетинина спросить: ну и чего же ты, милая, добилась телегами своими, жалобами в партком? Только мужа в помоях выкупала и сама в них же выкупалась. Да что с нее возьмешь, не понимает она кадровой политики, внутреннего, так сказать, механизма этой политики не чувствует. У нас ведь как: пока ты свой, пока втянут в орбиту, тебе и бревно простят в глазу, пожурят разве что по-родственному, для острастки; может, и ремешком, образно говоря, стеганут пару раз — так тоже по-отечески, чтобы не зарывался; но битый, как известно, порой еще выше небитого котируется, ценит его начальство больше. Это пока ты в орбиту втянут. Коли же выпал из орбиты, тебе любую соринку в вину поставят, никто цацкаться с тобой не станет…