— Все-таки как много значат личные контакты, правда? Вот так вот пообщаешься с людьми, побеседуешь — и вроде бы никакие они уже не иностранцы, а свои… — И тут же бдительно вскидывал голову и тянулся рюмкой к сидевшему напротив болгарину: — Дружба — это хорошо! Верно я говорю? Ай-я-яй… ай-я-яй… это уже не по-нашему, так за дружбу у нас не пьют! Только до дна, только до дна!
— А супруга… что супруга? — минуту спустя снова продолжал развивать он свою мысль перед Альтшулером. — Она — женщина, она одно знает: выпил — не выпил. Она дальше факта не видит. А факт, он что? Он и есть голый факт, если его диалектически не осмыслить. Ты сначала в суть проникни, высший, так сказать, смысл постигни, в душу человека загляни, а потом уже осуждай, верно я говорю?..
Уже отшумел банкет, уже, свершив ритуал прощальных объятий, уехали в гостиницу растроганные приемом болгары, уже и заводской люд постепенно растекся по домам, а Игорь Сергеевич Щетинин и Мартын Семенович Альтшулер, да еще примкнувший к ним Бойко Генрих Степанович, начальник третьего цеха, никак не могли расстаться друг с другом. Они поднялись из-за утерявшего былое великолепие, утыканного окурками, опустошенно-неряшливого стола лишь тогда, когда в зале кафе погасили свет.
Посреди ночи Щетинин проснулся. Он плохо помнил, как добирался до дома, что отвечал жене, как укладывался спать. Хотелось пить. Он сел на постели, нащупывая шлепанцы, и с удивлением обнаружил, что соседняя кровать пуста. Жены не было. Из коридора пробивалась полоска света. Менее всего Щетинин хотел сейчас вступать в какие-либо объяснения с женой, но жажда не проходила, он встал и поплелся на кухню. Лида в ночной рубашке сидела на табуретке возле кухонного стола и курила.
— Это что еще за фокусы? — неприязненно спросил Щетинин.
— А ты не понимаешь?
— Нет, конечно. Что я должен понимать?
Он налил воды из-под крана и жадно пил из холодного стакана.
— Игорь, — сказала Лида дрожащим голосом. — Мне страшно за тебя. Ты же спиваешься.
— Только, пожалуйста, без этого, — сказал он. — Ты не на сцене и ты не трагическая актриса. Один раз ты меня уже продала, что дальше?
Он стоял перед ней в одних трусах, со сбившимися, спутавшимися волосами на голове, в старых, растоптанных шлепанцах. Не самый лучший вид для выяснения отношений. Но что делать.
— Игорь, я понимаю, может быть, я допустила ошибку, может быть, мне не надо было звонить Феоктистову, но пойми… — голос Лиды на мгновение прервался, однако все-таки она сделала над собой усилие и продолжала: — Пойми, я же хотела, как лучше… Я же переживаю за тебя!
— Спасибо за такие переживания, — сказал он. — Спасибо.
— Не надо так, Игорь. Я же серьезно говорю. У меня сил нет смотреть, как ты спиваешься. Неужели ты сам не понимаешь этого?
— Знаешь что — довольно! — сердито оборвал Игорь. — Я не намерен выслушивать всякий бред. Тебе, милая, лечиться надо. — И он выразительно постучал себя по голове.
— Нет, дорогой, если кому и надо лечиться, так это тебе. Пока не поздно. Ты посчитай, посчитай, сколько раз за последний месяц ты пришел трезвый? От силы три раза наберется…
— Но, Лида, ты же знаешь, я не по своей воле…
— Не надо, Игорь. Свинья грязи найдет. Это тебе только кажется, что ты без водки можешь, на самом деле она тебя уже держит… крепко держит… где уж мне оторвать… Я же от бессилия своего с ума готова сойти…
— Оно и видно, — саркастически заметил Игорь.
Она отбросила сигарету и заплакала. Две мокрых дорожки протянулись по ее щекам. Обычно Щетинин не мог выносить ее слез. Кидался утешать, успокаивал. Но сейчас он даже не сдвинулся с места.
— Ты — бессердечный человек, — всхлипывая, сказала Лида. — Жестокий и бессердечный. Как всякий пьяница. Пьяница, он через труп переступит, а от своего не откажется…
— Лида, ты уж слишком!
— Слишком? Что — слишком? Только утром мы с тобой говорили об этом, ты уходишь и являешься ночью, пьяный вдрызг, орешь, еле на ногах стоишь — это, по-твоему, не слишком?
Он промолчал. Он почувствовал, что мерзнет. Пора было кончать этот затянувшийся бессмысленный разговор.
Лида, видно, истолковала его молчание по-своему.
— Игорь, правда, подумай… пока не поздно… — просительно проговорила она. Лицо ее сморщилось, стало некрасивым и жалким. — Я умоляю тебя… никто ведь даже не узнает… Я тут уже советовалась с одной знакомой, есть один человек… Устинов его фамилия… Он, говорят, лечит… гипнозом, что ли, я не знаю точно, но лечит…
— Да ты что! — взорвался Щетинин. — И правда не в своем уме? С знакомой она советовалась! Еще бы по всему городу раззвонила! Давай-давай, сообщай всем, что муж у тебя алкоголик!
Он повернулся и, взбешенный, пошел в спальню.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
УСТИНОВ
Из редакции «Вечерней газеты» Сергей Киселев вышел необычайно воодушевленный. Что ни говори, а сегодня он впервые получил по-настоящему серьезное, действительно стоящее задание. До сих пор ему, студенту факультета журналистики, направленному в редакцию для прохождения производственной практики, поручали лишь всякую ерунду: он правил уже выправленные заметки, вычитывал уже вычитанные гранки, а то и попросту томился от безделья, страдая от ощущения собственной ненужности, бесполезности и неприкаянности в отлаженном редакционном механизме. В отличие от многих своих товарищей по факультету он не обладал ни настырностью, ни самонадеянностью, был скромен, даже застенчив, потому, наверно, и здесь, в редакции, пребывал в тени, не решаясь лишний раз напомнить о себе. И вот, наконец, о нем вспомнили. Сегодняшнее задание сулило в случае удачи обернуться самостоятельным материалом. Материал этот по сути своей не представлял никакой сложности, оттого, наверно, и поручили его Киселеву, но вместе с тем, как радостно мерещилось Сергею, вполне мог стать гвоздем номера.
Письмо, которое предстояло проверить и прокомментировать Киселеву, а может быть, даже затем на его основе написать очерк, надежно покоилось в его кармане. Содержание письма Киселев знал уже почти наизусть.
«Уважаемая редакция!
Я никогда не писал писем в газету и не знаю, как это делается. Если что напишу не так, вы меня извините. Я и не думал никогда, что буду писать в редакцию, а теперь хочу написать. Да и жена мне говорит: пиши. Почему, говорит, не написать о хорошем человеке? Ты подумай только, какой ты был и какой ты теперь.
Да, дорогие товарищи из редакции, если всю мою прежнюю жизнь описать, то самый натуральный фильм ужасов получится. Вспоминать сейчас страшно, да и не хочется. Сам себе я полжизни, можно сказать, сгубил — и все из-за водки. Сейчас сам себе, бывает, не верю: неужели, думаю, человек до такого скотского состояния дойти может? А ведь доходил! Все, что мог пропить, пропивал. Не жизнь была, а сплошной пьяный туман. А сколько жена и дети слез из-за меня пролили — это и не сосчитать. Я, бывает, теперь проснусь ночью, вспомню их слезы, и сам плачу, честное слово. Вечный я должник перед ними. Хорошо, жена моя до конца от меня не отступилась: или я, говорит, тебя, Саша, из этого пьяного омута вытащу, или сама в петлю головой сунусь. Так и запомни, другого пути у меня нет. Тогда я эти ее слова как бы мимо ушей пропускал, нынче только и оценил уже на трезвую свою голову. Хотя, если сказать откровенно, я и сам иной раз готов был наложить на себя руки — такая черная тоска с похмелья накатывала. До чего только я не допивался! Дико и страшно становится, как подумаешь. Лучше не вспоминать. Да и не для того я пишу это письмо, чтобы жизнь свою описывать: кто на собственной шкуре испытал, что такое жизнь алкоголика, тот и так все поймет, без лишних слов, а кто не испытывал, тому вообразить трудно. Я же рассказать хочу о человеке, который меня спас. Пусть о нем читатели вашей газеты прочтут и узнают, он того заслуживает. Фамилия его — Устинов. Евгений Андреевич. Чтобы узнать о нем подробнее, вы можете послать своего корреспондента в институт, где Евгений Андреевич научным сотрудником состоит и где я проходил у него курс лечения два года назад. Я же скажу, как я думаю: человек это замечательный, большой души человек. Он словно бы пелену с глаз моих снял, я теперь всю свою жизнь, и прошлую и настоящую, совсем по-другому вижу, в новом свете. Жена моя говорит: ты молиться на него должен. Это она привела меня в институт этот, к Евгению Андреевичу. Он меня посмотрел тогда и говорит: вы легко внушаемый, это хорошо. А я все равно не верил, что что-нибудь получится, уже крест на своей трезвой жизни поставил. Думал, на роду мне так написано: умереть под забором. Так бы оно и было, если бы не Евгений Андреевич. Я знаю: я у него не один такой был, и на всех у него хватало терпения. Я благодаря ему как бы заново родился. Он как мне сказал тогда: «С этого дня вы, Александр Петрович, пить больше не будете, запомните этот день, он для вас, может быть, самый важный в жизни», — так я с той поры, и правда, не пью. Ни капли. «Вы, говорит, теперь сознательно избираете трезвую жизнь. Есть, мол, трезвенники по принуждению, для них водка по-прежнему единственный свет в окошке, а не потребляют они алкоголь только из страха — ну, подшились, например, или еще что. Вы же выбрали трезвость по убеждению. Вы поняли отныне, что нет более отвратительного рабства, чем рабство алкогольное. И не страх будет удерживать вас теперь — у вас просто не возникнет больше желания травить себя вином».
Я слушал тогда эти его слова и верил и не верил. А ведь все и верно так вышло, как он говорил. Теперь я не только сам не пью, но и других убеждаю бросить это дело, состою в клубе поборников трезвости. Только теперь я себя человеком почувствовал, жаль, что поздно. Но к дикости своей прежней я уже никогда не вернусь.
Теперь вы поняли, дорогие товарищи из редакции, почему я хочу через вашу газету выразить огромную благодарность Евгению Андреевичу Устинову. Пусть все знают, какой это замечательный человек. И жена моя тоже присоединяется к этим словам. До свидания.
Ягодкин Александр Петрович, 48 лет, слесарь».
