Как мог он отпустить Веретенникова? Как мог?

Эта мысль мучила Устинова, тяжелые предчувствия не отпускали его. Все последние дни он испытывал недомогание, болело сердце. Пересиливая себя, он продолжал работать над письмом в ЦК, переписывал некоторые страницы по нескольку раз: ему казалось, что мысли и чувства, ложась на бумагу, выстраиваясь в цепочки фраз, утрачивают нечто очень важное. Ему хотелось, чтобы тот, кто возьмет в руки эти страницы, проникся бы его, Устинова, тревогой и болью. Слишком большие надежды возлагал он на это письмо, вся его жизнь теперь была в нем.

Работа, наконец, уже близилась к завершению, и это радовало бы, если бы не Веретенников. В назначенный день он не позвонил и не объявился. И телефон его не отвечал.

Зато позвонила Матвеева и сбивчиво, прерывающимся от волнения голосом сообщила, что она уже побывала дома у Веретенникова. Вести ее были неутешительны. Оказывается, в тот день, вернувшись от Устинова, Веретенников сказал матери что-то невнятное, потом нагрубил, они поссорились, затем он просил прощения, был очень взвинчен. Вдруг засобирался из дому, заявил, что уезжает на дачу к приятелю — мол, ему надо побыть одному, сосредоточиться. И ушел. «Елизавета Никифоровна совсем плоха, — добавила Матвеева. — Я бываю у нее каждый день, но от Веретенникова нет никаких известий».

«Возможно, это кризис, — думал Устинов. — И он найдет силы преодолеть его. Если бы так… Если бы так…»

И члены клуба поборников трезвости, на встречу с которыми, как обычно, вечером в пятницу пришел Устинов, тоже не могли добавить ничего нового о Веретенникове.

— Если бы знать хотя бы примерно, где он может быть, я бы съездила, я бы его нашла… — говорила Матвеева. Она всегда первой отзывалась на чужие беды. Бездеятельность в подобных случаях была для нее мучительна.

Однако никаких догадок о местопребывании Веретенникова ни у кого не было.

Зато, к удивлению Устинова, перед началом заседания в гости к ним вдруг пожаловал директор Дома культуры Семен Захарович Пятница. Был он улыбчивым человеком, но улыбка, постоянно блуждавшая на его губах, придавала лицу его не столько жизнерадостное, сколько отсутствующее выражение. Казалось, она обращена не к собеседнику, а к каким-то собственным, уже оставшимся позади переживаниям. И сейчас он тоже смотрел на Устинова с этой неопределенной улыбкой.

— Евгений Андреевич, ради бога извините, вы не могли бы уделить мне до начала занятий пяток минут, есть необходимость небольшого «тет-а-тета».

Прежде Семен Захарович Пятница никогда не удостаивал их клуб своим посещением. И теперь вдруг проявленное внимание скорее всего не предвещало ничего хорошего.

Устинов не ошибся в своих предчувствиях. Едва они оказались в директорском кабинете, Семен Захарович сказал:

— Вы знаете, Евгений Андреевич, я должен сообщить вам неприятную новость. По всей видимости, нам с вами придется расстаться…

Устинов молчал, ожидая, что последует дальше. Семен Захарович протянул ему пачку сигарет: «Закурите?» — и тут же, спохватившись, рассмеялся:

— Ах да, я и забыл, что вы у нас принципиальный противник всяких пороков и слабостей. Можно сказать, человек будущего. Между прочим, людей, которые оказываются впереди своего времени, нередко перестают понимать их современники. Не ваш ли это случай? — закуривая, говорил он.

— Так чем все-таки наш клуб не угодил вам? — холодно спросил Устинов.

— Ну зачем же так, Евгений Андреевич! Моя роль тут десятая. Да вы не смотрите на меня таким букой, я правду говорю. От меня действительно мало что зависит. Просто у меня есть сведения, что на пленуме райкома в одном из выступлений прозвучали очень серьезные упреки в ваш адрес, я бы сказал… хм… политического характера… Естественно, что после этого… мы должны как-то реагировать… Мне уже был звонок из райкома; вероятно, и мне тоже влепят заодно…

— Очень сожалею, — сказал Устинов.

— Такова наша работа, — тут же живо откликнулся Пятница, — никогда не знаешь, на чем подорвешься. Но это еще не все. На будущей неделе в среду состоится бюро райкома, там слушается вопрос о состоянии идейно-воспитательной работы в домах культуры и клубах района. Меня уже познакомили со справкой. Там, должен признаться, дается очень суровая оценка…

— С этим можно поспорить. И даже нужно, — жестко сказал Устинов.

— Да-да, разумеется! — воскликнул Пятница.

— Но вы, Семен Захарович, когда читали эту справку, выразили свое мнение? — спросил Устинов. — Или согласились с ней? Это очень важно.

— Видите ли, Евгений Андреевич, у меня ведь сложное положение… Понимаете, у них все-таки факты… Судите сами: приходит член комиссии, проверяющий, и что же он видит? Как абсолютно пьяный человек является на ваши занятия! Да один этот пример все наши с вами оправдания развеет…

— Но это же единственный, из ряда вон выходящий случай! Вы же знаете об этом, Семен Захарович!

— Помилуйте, Евгений Андреевич, да откуда же я могу знать? Я у вас на заседаниях ваших не бываю. Как же я могу ручаться? Вы сами подумайте!

— Ну что ж, мне все ясно, — сказал Устинов. — Тогда я буду защищаться сам. Я выложу перед членами бюро письма моих подопечных. Я расскажу об их судьбах. И тогда еще посмотрим, чья возьмет. Сдаваться я не намерен. Речь не обо мне идет. О людях, за которых я теперь несу ответственность. Так что пусть от меня не ждут покаянных речей…

— Да-да, конечно же это ваше право! — отозвался с пылом Семен Захарович.

Устинов встал, встал и Пятница.

— И все же, — сказал он, беря Устинова за пуговицу, — пока там суд да дело, я вынужден буду пре… вернее… приостановить ваши занятия… Сегодня, разумеется, заседайте, но — учтите! — в последний раз. И поймите меня правильно, Евгений Андреевич, это действительно от меня не зависит…

— От вас не зависит… от меня не зависит… — проговорил Устинов. — Удивительная страна, где ничего ни от кого не зависит!

— Напрасно вы так обобщаете, — с мягкой укоризной отозвался Пятница. — Напрасно.

Когда Устинов вернулся в гостиную, члены клуба что-то возбужденно обсуждали, столпившись вокруг Матвеевой, но при его появлении сразу замолкли. По выражению лица Устинова, по его сурово насупленным бровям они сразу угадали, что клубу грозят неприятности.

— Вот что, дорогие друзья, — сказал Устинов после недолгой паузы. — Здесь, под этим кровом, мы собираемся с вами сегодня в последний раз. Затем дорога сюда нам будет заказана. Но что бы там ни было, я думаю, мы с вами должны быть благодарны этим стенам. Здесь мы лучше узнали друг друга, здесь каждый из вас сумел обрести веру в себя, здесь в трудные минуты мы поддерживали друг друга, мы приходили на помощь тем, кто в этом нуждался, здесь мы поверили в то, что жизнь может быть интереснее и многообразнее, чем нам это представлялось раньше. И что бы ни случилось, я убежден, это чувство общности всегда останется с нами. Как бы ни повернулись дальше обстоятельства, помните одно: двери моего дома всегда открыты для любого из вас, для ваших сомнений, бед и радостей… Впрочем, я убежден: клуб наш не останется бесприютным, за свою долгую жизнь я уже успел убедиться, что мир наш полон не только бюрократами и перестраховщиками, мир полон и людьми думающими, отзывчивыми и мужественными, умеющими отличить доброе дело от пустопорожних затей и мертворожденных мероприятий. Так что мы еще поборемся, мы еще обязательно поборемся!..

Оставшиеся до бюро райкома дни Устинов пребывал в том нетерпеливом напряжении, которое он испытывал всегда перед решающими событиями своей жизни. Готовность к схватке владела им.

Всю субботу и воскресенье он обдумывал свое выступление на бюро, набрасывал тезисы, браковал их, снова мысленно сталкивал между собой собственные доводы и контрдоводы возможных противников. Поменьше только общих рассуждений, их не любят на такого рода заседаниях, побольше фактов. Обязательно надо рассказать о некоторых конкретных судьбах, не называя, конечно, фамилий. О том же Ягодкине, о Матвеевой, о Кабанове, о Ломтеве — может быть, даже процитировать отрывки из его дневника, там есть дельные, глубокие мысли, — это должно произвести впечатление. И пусть тогда судят, пусть решают.