— Да брось ты, Валечка, — сказал Творогов, напрасно вглядываясь в проходящие вдали машины. Кажется, надежды дождаться здесь такси не было. — По-моему, ты чересчур все усложняешь… — Хотя в глубине души он понимал Тараненко: она готовилась к подвигу покаяния, она, как на Голгофу, шла сегодня сюда, к Синицыну, и вдруг это ласково-снисходительное: «О чем, Валечка, о чем?».

— Ну да, Творогов, ты всегда умел лучше всех успокаивать, умиротворять, убаюкивать, ты же у нас самый добрый, самый рассудительный, самый благополучный, не так ли, Творогов?

— Если тебе так кажется, Валечка, наверно, так оно и есть, — шутливо отозвался Творогов, хотя этот внезапный выпад Тараненко слегка покоробил его.

— А ты не усмехайся, Творогов. Я ведь знаю, о чем ты думаешь. Ты среди нас не только самый благополучный, но и самый самодовольный. Да, да, и не вздумай отрицать этого.

— А я и не отрицаю. Я действительно противный, самодовольный тип.

— Не сбивай меня с толку своими шутками. Я ведь серьезно, Творогов, — сказала Валечка Тараненко тихо. — Я серьезно. Мы сегодня с Ленкой много о тебе говорили. И знаешь, что я поняла? Только не обижайся на меня, ладно?..

— Зачем же мне на тебя обижаться? — с некоторым раздражением пожимая плечами, сказал Творогов.

— Нет, ты правда не обижайся, ты дай мне слово, что не обидишься.

— Ты меня совсем запугала, — усмехнулся Творогов.

Что уж такого обидного могла сказать ему Валя? Эти женщины вечно так — бесконечные предисловия, многозначительные намеки, а потом оказывается: все, о чем идет речь, и выеденного яйца не стоит.

— Не обидишься? — как-то тревожно выспрашивала его Тараненко.

— Да нет же, нет, — сказал Творогов. — Даю слово, что не обижусь. Говори.

И в этот момент зеленый огонек такси забрезжил, замелькал вдали, быстро приближаясь к ним.

— Такси! Такси! — обрадованно закричала Тараненко.

Машина подкатила к стоянке и, шаркнув шинами по влажному асфальту, остановилась. Творогов открыл дверцу, пропуская вперед Валю.

— Это ты такой удачливый, — сказала Тараненко, когда они оба устроились на заднем сиденье и Творогов назвал шоферу Валин адрес. — Будь я одна, я бы проторчала на этой стоянке до утра, и ни единого такси не появилось бы, честное слово! Мне никогда не везет. Правда, правда. А ты — удачливый. Мы об этом и говорили сегодня с Леной. Ты очень удачливый, Творогов. Только твои удачи — они ведь немножко за чужой счет, не правда ли?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну вот, ты уже и обижаешься, а дал слово, что не будешь обижаться.

— При чем тут обиды? Просто ты говоришь какими-то загадками. Что значит — за чужой счет?

— За чужой счет — это и значит за чужой счет, Творогов, — сказала Тараненко, и ему показалось: ей доставляет удовольствие повторять эти слова. — Ты, конечно, нынче сравниваешь себя с Синицыным и прикидываешь, кто из вас прав оказался, не можешь ты об этом не думать, правда?

— Допустим, — сказал Творогов, еще не совсем понимая, куда она клонит, но уже ощущая, как нарастает в нем неприязненное чувство к Тараненко. Хоть и уверяла она, что стала совсем иной, а все та же резкость, все тот же спортивный темперамент, все та же жажда помогать и отчитывать, выносить решения, судить и миловать, которые остались у нее еще от студенческих времен, от участия в различного рода комиссиях, бюро и комитетах, по-прежнему угадывались в Тараненко.

— И ты, взвесив все «за» и «против», ясное дело, приходишь к выводу, что был прав, тебе не в чем упрекать себя, ты в свое время сделал правильный выбор, и совесть твоя теперь спокойна, не так ли?..

— Дальше, — сказал Творогов, оставляя ее вопрос без ответа. — Что дальше?

— А дальше, Творогов, вот что. Тебе никогда не приходило в голову, что твой успех, вся эта твоя работа, которой ты спокойненько занимаешься у себя в лаборатории уже столько лет, были бы невозможны, если бы не Синицын…

— Почему же? — сказал Творогов. — Я всегда считал, что многим обязан Женьке, и…

— Нет, — с горячностью перебила его Тараненко, — ты не о том. Все мы чем-то обязаны друг другу. Но я сейчас о другом. Ты ведь в душе винишь Женьку, ты ведь думаешь: вот был талантливый человек, а разменял себя на разные склоки, и сам, мол, виноват, что мало чего сумел добиться… Не спорь, ты думаешь так, и хоть никогда не признаешься в этом, а втайне ты себя ему в пример ставишь…

— Я не понимаю, — сказал Творогов, — ты, что, задалась целью испортить мне настроение? Или заново поссорить меня с Женькой?

— Ага! — торжествующе отозвалась Тараненко. — Задело? Так вот, слушай меня внимательно: ты небось уверен, что в свое время получил самостоятельную группу только потому, что Корсунский и прочие вдруг поняли и оценили твои способности? Да нет же, Творогов, нет, не обольщайся! Не будь всей этой синицынской истории, они бы еще сто лет не шевелились. То, чего добивался Синицын, что он отстаивал, досталось тебе — только и всего. Нет, я вовсе не осуждаю тебя, я только хочу, чтобы ты это знал. Понимаешь, Творогов, такие люди, как Женька, они не дают застояться атмосфере, они — как грозовые разряды, они — как постоянная скрытая угроза для таких, как Корсунский, как… ладно, не будем уж поминать плохим словом Краснопевцева… скажем лучше — для тех, кто окружал Краснопевцева… Теперь-то ты понимаешь, что я имела в виду, когда говорила, что твои успехи — за чужой счет?.. Я только одного хочу, Творогов: чтобы ты никогда не смел считать Женьку неудачником, понял? Это он, он проложил дорогу тебе!..

Даже в полусумраке Творогов угадывал, как пылают щеки Тараненко — совсем, как тогда, на том давнем, памятном собрании.

Шофер все прибавлял и прибавлял скорости, машину подбрасывало на асфальтовых буграх и выбоинах, заносило на поворотах — казалось, та горячность, та нервность, которая исходила сейчас от Тараненко, передалась и шоферу.

— Ты только не обижайся, — сказала Валечка Тараненко сникающим голосом. — Мне просто нужно было сегодня выговориться…

— Ну и ладно, ну и хорошо… — сказал Творогов.

Вскоре машина остановилась возле дома, где жила Тараненко. Творогов проводил Валю до лифта, и, когда она уже стояла внутри, в кабине, готовая вознестись в свою однокомнатную квартиру, когда, послушные автоматике, уже сдвигались, отгораживая их друг от друга, дверные створки кабины, он поймал ее тревожный, словно бы все выспрашивающий что-то взгляд…

Творогов вернулся в такси. Он сел вперед, рядом с шофером, и шофер, пожилой мужчина, с умными глазами все понимающего и чего только не повидавшего за годы своей работы человека, сразу оживился, ожидая, наверно, начала разговора. Наверно, тоскливо было ему крутить баранку в полном молчании, в ночной тишине. Но Творогов молчал. Он думал о том, что услышал сейчас от Тараненко. Он еще не мог толком осознать, какие чувства вызвали в его душе те слова, которые с такой отчаянной горячностью, с такой страстью только что произносила она. В том, что говорила сегодня Тараненко, не было ничего слишком уж неожиданного, ему и самому иной раз приходило в голову нечто подобное. Напрасно тревожилась, напрасно беспокоилась Валечка: он не испытывал сейчас обиды, только грусть и усталость владели им.

В доме у Творогова лифт не работал. Творогов взглянул на часы: ого, часовая стрелка уже подбиралась к трем. Сейчас ему еще предстоит выслушивать Зоины упреки. Она и так-то не любит, не выносит, когда он приходит домой слишком поздно, а тут еще Синицын, Лена Куприна! Есть от чего выйти из себя.

Творогов вздохнул и стал медленно подниматься по лестнице.

Миля Боярышников стоял у дверей малого конференц-зала, сдержанно-торжественный, сверкающий обаятельной улыбкой. Свой толстый вязаный свитер и джинсы, в которых он обычно щеголял в институте, сегодня он сменил на строгий темно-серый костюм и был похож сейчас на генерального консула, встречающего гостей, съезжающихся на прием по случаю национального праздника той страны, которую он имеет честь представлять.