Вечером Ломтев сел за письмо Устинову.
«Уважаемый Евгений Андреевич!
Посылаю Вам, как мы и условились, первую порцию своих самонаблюдений. Первое время приходилось иногда заставлять себя садиться за дневник, но постепенно, думаю, втянусь в это дело. Помню Ваши слова о том, что дневник имеет смысл только тогда, когда ты честен перед самим собой, им я и старался следовать. Конечно, многое остается «за кадром», но я стремился писать лишь о том, что имеет непосредственное отношение к нашей с Вами проблеме. И уже сейчас чувствую, как эти ежедневные писания помогают мне взглянуть на себя словно бы со стороны, реально оценить все, что происходило и происходит со мной. Это действительно очень важно. Наверно, многие люди совершают ошибки и даже калечат свою жизнь именно оттого, что не умеют объективно оценить свои поступки, а значит, и предусмотреть их последствия.
Еще раз благодарю Вас за все, что Вы сделали для меня. Когда я вспоминаю, как Вы приняли меня, по сути дела совершенно незнакомого человека, «алкаша», если говорить грубо и откровенно, как приютили, дали ночлег, нашли для меня доброе слово, во мне укрепляется вера в человеческую отзывчивость, в способность человека откликнуться на чужую боль и чужое страдание. Жена моя тоже говорит, что преклоняется перед Вами. Не сердитесь за эти слова — они от сердца.
Надеюсь, что скоро сумею приехать опять в Ленинград, чтобы «подзарядиться» Вашей убежденностью и Вашей энергией. Это мне необходимо.
Всего Вам хорошего и всяческих успехов в Вашей трудной и такой нужной работе.
В. Ломтев».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
УСТИНОВ
К началу заседания клуба поборников трезвости Игорь Сергеевич Щетинин опоздал. Впрочем, это не имело существенного значения. Он и не намеревался сидеть здесь от звонка до звонка. За многие годы своей работы Щетинину не раз случалось оказываться в составе разного рода комиссий, не раз доводилось выступать и в роли проверяющего и в роли проверяемого — так что механикой этого дела он овладел в полной мере. Венец любой проверки, ее, если можно так выразиться, заключительный аккорд — это справка. Написать справку так, чтобы не приходилось потом перерабатывать ее по нескольку раз и дотягивать, — это своего рода искусство. Без навыка тут не обойтись. Доводилось Щетинину знать даже докторов наук, профессоров, которые, едва доходило дело до писания справок, становились беспомощными, как младенцы. Авторы научных трудов, диссертации позащищали, язык подвешен хоть куда, заграничные журналы свободно читают, а возьмутся справку сочинять — так хуже малого ребенка. Бестолковость абсолютная. Что же касается самого Щетинина, то он здесь любому профессору давал десять очков вперед. Проверки, справки — это была его стихия. Он обладал умением совершать эту работу энергично и быстро, с наименьшей затратой собственного времени. Важно было лишь почувствовать общую ситуацию, ухватить дух момента, некую сверхзадачу, которая непременно обнаруживалась за той или иной проверкой. Подобрать, отсортировать нужные факты — это уже не проблема. Интуиция редко подводила Игоря Сергеевича. И теперь мнение об Устинове, по крайней мере в общих чертах, вырисовывалось достаточно определенно. Остальное — уже детали, дело, как говорится, техники.
В вестибюле Дома культуры было безлюдно, царила строгая тишина, оберегаемая старухой вахтершей. Щетинин на минуту приостановился возле нее.
— Заседают уже? Трезвенники-то? — спросил он. — Собрались?
— А как же! Собрались, собрались, — охотно отвечала старуха. — Теперь уж до самой ночи сидеть будут. Пока не погонишь.
— А что за народ-то хоть собирается? Не безобразничают? Порядок не нарушают?
— Нет, этого не скажу. Люди как люди. Тихие больше всё да вежливые. Однако, сказать по совести, сердце все равно не на месте: ну как украдут чего да пропьют… Алкоголики все же…
— Так они же вроде уже непьющие? — изумился Щетинин.
— Ну да. Я же и говорю: непьющие алкоголики.
Щетинин засмеялся.
— Разве, бабушка, так бывает?
— А почему не бывает? Мне и директор так наказывал: ты, говорит, Петровна, за ними присматривай, бдительности не теряй. А то хоть и непьющие, но под монастырь быстро подведут. Алкоголики — они и есть алкоголики. Поди знай, чего им на ум взбредет. Вон у нас в квартире сосед тоже зарок давал: пить он, мол, не будет. А потом всю мебель топором порушил. Да и то подумать: мужику без стопки какая жизнь?..
— Ладно, бабушка, спасибо за информацию, — весело сказал Щетинин.
«Ишь ты — непьющие алкоголики! — с восхищенным изумлением повторял он про себя. — Вот что значит простой народ — уж припечатает, так припечатает!»
В таком настроении Щетинин и вошел в гостиную, где негромким, глуховатым голосом Устинов уже проповедовал что-то перед своими подопечными. Вошел деликатно, почти на цыпочках, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако его, конечно, заметили. Молодая женщина, сидевшая возле самых дверей, с нервной торопливостью обернулась к нему, выражение ее лица, тревожно-нетерпеливое, словно бы говорило: «Наконец-то!» Но взгляд ее, скользнув по Щетинину, тут же угас разочарованно — вероятно, она ждала кого-то другого.
Устинов, не прерывая своей речи, сухо кивнул Игорю Сергеевичу.
Никогда не позволял себе Игорь Сергеевич верить во всякого рода биополя, телепатические излучения и прочие сенсационные выдумки, знал, что материалистическая наука опровергает их начисто. Однако, с другой стороны, если нет этих самых биополей и никаких излучений не существует, то почему же иной раз, и не зная еще человека толком, и не познакомившись с ним сколько-нибудь обстоятельно, ты вдруг чувствуешь, как волна неприязни прокатывается между вами? Бывают люди, рядом с которыми буквально с первой минуты, не сказав еще и двух слов, ты ощущаешь себя легко и просто, нюхом ли, особым чутьем ли угадываешь: «свой!» А бывает, достаточно одной встречи, одного взгляда — и ты, еще не умом даже, а инстинктом каким-то нутряным, вдруг ощущаешь, нет, даже не враждебность, скорее несовместимость, инородность, глухое раздражающее отчуждение, через которое не переступить. Именно такое чувство испытывал Игорь Сергеевич, глядя на Устинова, слыша его голос.
Казалось бы, никаких неприятностей не причинял, да и не мог причинить ему этот человек, не был он, Щетинин, никаким образом зависим от него, скорее наоборот, не было ничего такого, что могло бы служить причиной их взаимного недовольства или непонимания, и тем не менее всем своим существом ощущал сейчас Игорь Сергеевич их неприязненную несовместимость. И он готов был поручиться, что почти то же самое ощущает и Устинов.
Всего в гостиной было человек тридцать-сорок, в основном, мужчины. «Возможно, и Ягодкин тоже здесь, внимает Устинову», — подумал Щетинин. Однако из того кресла, где он устроился, видны были главным образом затылки присутствующих. К тому же свет в гостиной, вероятно для создания уюта, был притушен. Зато самого Устинова, его нескладную, сутуловатую фигуру, неловко возвышающуюся над хрупким журнальным столиком, Игорь Сергеевич видел хорошо.
Одет был Устинов так, словно не на официальное мероприятие в клуб явился, а принимал этих людей у себя дома, застигнутый гостями врасплох. Затрапезный, поношенный, хотя и тщательно отглаженный пиджак, старенький, домашней, судя по всему, вязки свитер… «Только шлепанцев еще не хватало…» — подумал Щетинин.
И вообще по облику своему Устинов казался ему похожим на провинциального учителя. И даже не просто учителя, а провинциального учителя-военрука. Был такой у них в школе, в пригородном поселке, где в свое время рос и учился Щетинин. Того военрука мальчишки наградили прозвищем «Трактор Иваныч» — вероятно, за упорство, ему присущее, за готовность идти к цели своей напролом. Теперь-то, с высоты прожитых лет и опыта, Щетинин понимал, что скорее всего это упорство порождалось отсутствием педагогического навыка, профессиональной беспомощностью этого человека. Именно упорством пытался компенсировать он отсутствие тех качеств, которые необходимы, чтобы быть учителем. И еще одно свойство отличало военрука: святая, неколебимая уверенность в том, что предмет, который он преподает, — самый наинеобходимейший и наиважнейший из всего, чему обучаются ребята в школе. Что-то схожее с этим характером и чудилось сейчас Игорю Сергеевичу в Устинове. Смесь ограниченности с самомнением. Сколько ни вглядывался Щетинин в лицо Устинова, не мог угадать в нем ничего такого, что свидетельствовало бы о том, будто этот человек способен исцелять, искоренять пороки, наставлять заблудших на путь истинный — одним словом, совершать чудеса. Обыкновенное лицо усталого, обремененного заботами человека, которого к тому же не щадила жизнь, видел перед собой Щетинин; даже крупные, резко выраженные складки у рта с одинаковым успехом можно было принять и за признак волевого характера, и за обычные отметины, которые уже успела оставить на этом лице старость.
