— Нет, — Веретенников отрицательно покачал головой. — Ничего не получится. Обратный отсчет уже начался, я это чувствую. У меня нет больше сил.
— Да, вы действительно устали, — сказал Устинов. — И я, должен признаться, тоже. Давайте спать. Утро вечера мудренее.
Когда-то в детстве именно так говаривала на сон грядущий маленькому Веретенникову его мама. Это была любимая ее присказка. И утешением, и обещанием казались тогда эти слова.
Веретенников вздохнул:
— Ну что ж, спать — так спать…
На другой день поднялись они поздно, и Веретенников сразу засобирался домой. Был он по-прежнему подавлен, но к этой подавленности сейчас прибавилась еще какая-то нервная суетливость. Он то приглаживал свои редкие волосы, то принимался отряхивать брюки, то вдруг мелкими, частыми движениями обирал с пиджака видимые ему одному пушинки. Устинов не хотел отпускать его, уговаривал остаться хотя бы на день еще, надо было попробовать провести сеанс внушения. Сейчас же, после трудной, почти бессонной ночи, Устинов чувствовал себя разбитым и утомленным. Конечно, он мог просто сказать Веретенникову: «Я никуда не отпущу вас», — наверно, так и следовало бы сделать. Но тот так настойчиво рвался домой, так тревожился о больной матери, что в конце концов Устинов отступил. Да и вправе ли он был обращаться с Веретенниковым как с малым ребенком? Он лишь взял с него слово, что через два дня Веретенников непременно явится к нему — н е п р е м е н н о.
— Да-да, обязательно. Я же сам понимаю, — покорно и торопливо говорил Веретенников, но мысли его были уже не здесь. Глубокая тоска таилась в его глазах. — Спасибо вам за все, Евгений Андреевич… — Веретенников сделал какое-то неловкое движение, словно собирался обнять Устинова. Но, кажется, сам смутился этого своего неожиданного порыва, и объятия не получилось.
Они стояли в дверях, и у Устинова еще была возможность удержать, остановить его. Не ощущай он сам непривычной, раздражавшей его разбитости, давящей тяжести на сердце, он бы, наверно, прислушался к своему внутреннему голосу. Но он только сказал:
— Значит, я жду вас.
И Веретенников, вновь торопливо кивнул, выскользнул на лестничную площадку.
А Устинов, вернувшись в комнату, стоя возле окна, все думал о минувшей ночи, об их долгом разговоре…
Неслышно подошла, остановилась рядом с ним Вера.
— Я боюсь за тебя, Устинов, — сказала она. — Ты слишком много берешь на себя. Знаешь, у некоторых народов существует поверье, будто изгнать из человека недуг, освободить его от бед и горестей, от напастей можно, лишь приняв эти напасти на себя. Мне кажется, ты так и поступаешь. Но долго это продолжаться не может. Это слишком тяжелый груз. Я боюсь за тебя. Я вижу, у тебя даже изменилось лицо за сегодняшнюю ночь.
— Раньше бы я не отпустил его… — сказал Устинов, отвечая на собственные мысли. — Старею. Просто я старею. И не надо искать этому фантастических объяснений.
Вдвоем они молча следили за тем, как маленькая худая фигурка в помятом плаще пересекает двор. Веретенников был без кепки, и ветер сразу растрепал, перепутал его редкие русые пряди. Во дворе на мокром асфальте лежали крупные желтые листья. Веретенников наклонился и поднял один из них. Так и ушел он, исчез из виду с этим желтым листом в руке…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ЩЕТИНИН
В среду вечером Щетинину домой неожиданно позвонил секретарь парткома. Щетинин как раз досматривал хоккейный матч, когда раздался этот звонок. Видно, и впрямь произошло что-то необычайно важное, если КБФ, сам заядлый болельщик, звонил в такое время.
— Читал уже? — спросил он.
— Что?
— «Вечерку» сегодняшнюю, спрашиваю, читал?
— Нет, — уже чувствуя по интонациям в голосе КБФ, что ничего хорошего ждать ему не приходится, сказал Щетинин. — А что случилось?
— А ты почитай, почитай. Завтра к Генеральному на ковер пойдешь. Так что будь готов, — и Константин Борисович положил трубку.
— Лида! — закричал Щетинин. — Где «Вечерка»? Вечно засунешь все черт-те знает куда! Да не хватай, не хватай! Дай я прочту сначала!
Однако Лида уже прочно держала газету в своих руках. Теперь, ясное дело, не выпустит, пока не удовлетворит свое бабское любопытство. Пришлось смириться и читать стоя, заглядывая в газету через плечо жены. Он пошарил глазами по газетной странице, перебирая заголовки: не то… явно не то… и вдруг внутренне даже вздрогнул: «ПОЧЕМУ ТРАВЯТ РАБОЧЕГО?» — прочел он. Щетинин скользнул взглядом вниз, на подписи. Их было несколько — все неизвестные ему фамилии. Однако внутри текста наметанный его глаз уже выхватил знакомое сочетание букв: «ЯГОДКИН».
«Мы, члены клуба поборников трезвости…» — так начиналось это письмо в газету.
«Понятно, откуда ветер дует», — сказал сам себе Щетинин. Он так и чувствовал, что подложат ему свинью с этим Ягодкиным. Тоже мне — трезвенник!
Щетинин с некоторым трудом заставил себя сосредоточиться и стал читать:
«Мы, члены клуба поборников трезвости, решили обратиться в газету, чтобы защитить нашего товарища, рабочего третьего цеха производственного объединения «Светоч Октября» Ягодкина Александра Петровича. К сожалению, в цехе, где работает Ягодкин, тон задают любители хмельного. Здесь ничего не стоит появиться на своем рабочем месте под хмельком, а то и пронести в цех спиртное. С тех пор как Ягодкин стал убежденным трезвенником и членом нашего клуба, его рабочая совесть не позволяла ему больше мириться с подобными порядками. Он прямо заявлял об этом, открыто критиковал своих товарищей по цеху, разоблачал наиболее злостных пьяниц. Однако не всем пришлась по вкусу принципиальность Ягодкина, его активная борьба против пьянства. К сожалению, не встретил он поддержки и со стороны администрации. А недавно в цехе произошло возмутительное событие: рабочий Матрехин Ф. Г. в отместку за то, что Ягодкин не побоялся вывести его на чистую воду, нанес ему удар по голове. Теперь и администрация, и партийное руководство завода стараются замять эту безобразную историю. В результате пьяницы в цехе опять осмелели и подняли головы. Почувствовав снисходительное к себе отношение, они всячески стремятся опорочить Ягодкина, смотрят на него как на белую ворону и стараются совсем выжить его из коллектива. И работать, и жить в таких условиях, ощущая несправедливость со стороны своих же товарищей, ему очень нелегко. Но он не хочет сдаваться. Недавно на заседании нашего клуба Ягодкин рассказал нам обо всем этом, и мы решили написать письмо в вашу редакцию. Хочется спросить, куда смотрят партком и завком, если на их предприятии творится такое? Не может быть, чтобы в нашей Советской стране, в наше советское время на заводе не нашлась бы управа на пьяниц».
— Ну и ну! Писатели нашлись! Грамотных больно много развелось! Все пишут! — бормотал Щетинин раздраженно.
— А ты чего злишься? Неправильно разве пишут? Или правда глаза колет? — сразу отозвалась Лида.
— Правда! Любую правду, к твоему сведению, так можно вывернуть, что от нее один вред будет. Правдолюбцы какие! Алкаши бывшие! — возмущение распирало Щетинина.
Через некоторое время опять позвонил КБФ.
— Ну как? Ознакомился? Что скажешь?
— А что говорить, Константин Борисович? Дело известное: когда люди пить вынуждены перестать, у них характеры портятся. Делать им нечего — вот и пишут.
— Ты это не мне, ты это завтра Генеральному скажи, — чуть посапывая по своей привычке, отозвался КБФ. — Сейчас как раз вопрос о присуждении Знамени решается. Так что ему все это очень интересно будет:
— А я и скажу. Отмалчиваться не буду. Это, если хочешь знать, политической провокацией попахивает, такое письмо. Клевета на рабочий класс. Выходит, рабочий коллектив своего же брата, рабочего, травит, — это они хотят сказать?
— Ты в высокие материи не забирайся. Генеральный, сам знаешь, этого не любит. Ты факты давай.
— Дам и факты, — Щетинин уже справился с первой оторопью, и с первым — слепым — раздражением. Он чувствовал, что КБФ растерян и что явно намерен подставить его, Щетинина, под директорский гнев. «Ну что ж, посмотрим, может, это и к лучшему, — подумал Щетинин. — Я, по крайней мере, не буду жевать мочалу».
