— Так что же мы такие сердитые? — повторил он.

На мгновение оторвавшись от окна, девушка смерила Щетинина взглядом, и он, едва только увидел вблизи, рядом с собой это сильно напудренное, нервное лицо, сразу все вспомнил. Ну конечно, это она приходила к нему ратовать за Устинова! Ну да, из клуба трезвости. Матвеева ее фамилия, кажется? Точно, точно — Матвеева. Он сразу вспомнил ее горячечную, сбивчивую речь, и то, как он кивал сочувственно, тоже вспомнил. Разумеется, он не мог бы сейчас восстановить в памяти в деталях все то, что она тогда наговорила ему. Не слишком большое значение придавал он тогда ее путаным речам. Потому не столько даже смысл разговора, сколько общее ощущение от него осталось в памяти. Ощущение какой-то лихорадочной взвинченности, какой-то нетерпеливой, требовательной надежды, с которой она явилась тогда к нему.

— Да мы, оказывается, знакомы! — воскликнул теперь Щетинин. — А я-то гляжу и голову ломаю. Вы не обижайтесь, что я вас сразу не, признал. Склероз!

Она молчала, по-прежнему не отрываясь от окна, в котором уже нельзя было разглядеть ничего, кроме собственного отражения. Будь Игорь Сергеевич абсолютно трезв, он бы, вероятно, правильно оценил это молчание и сделал бы верные выводы. Но сейчас коньяк еще весело бродил в его теле, горячил воображение и подталкивал на легкомысленные поступки. В молчании Матвеевой ему чудилась лишь некая зазывная игра, своего рода наивная уловка, призванная распалить его интерес к ней. То чувство притягательного любопытства, которое он испытал тогда, в кабинете, глядя на нее, вновь пробудилось в Игоре Сергеевиче. Ишь, недотрогу из себя строит, а сама и огонь, и воду, и медные трубы прошла! Он придвинулся к ней поближе и, дыша на нее коньячным ароматом, попытался игриво заглянуть в лицо.

— Сердитые, между прочим, раньше стареют, чем веселые и приветливые, — сказал он. — Это наукой доказано.

И вдруг она быстро обернулась к нему и сказала тихо и яростно:

— Мне противно с вами разговаривать. Слышите — п р о т и в н о! Неужели вы не понимаете? Вы же не человек. Вы… вы… знаете кто?..

— Но-но… вы не очень-то! — угрожающе начал было Щетинин, сразу напыживаясь от неожиданности и возмущения.

Но его уже не слышали. Матвеева повернулась и уходила прочь по вагонному коридору. Через некоторое время она явилась обратно и молча перенесла свои вещи в другое купе. А на ее место прибыл старик с волосатыми ушами и огромным, словно бы переваливающимся через брючный ремень животом.

Игорь Сергеевич молча и мрачно следил за тем, как устраивается новый сосед на своей полке. Мысленно он убеждал себя, что не надо придавать сколько-нибудь серьезного значения происшедшему: подумаешь, взбеленилась истеричка! Однако ничего не мог поделать с собой — чувствовал себя глубоко уязвленным.

Когда-то, еще в школьные времена, в восьмом, кажется, классе, одна девчонка, его одноклассница, плюнула ему в лицо. Причина такого ее поступка была довольно банальная: Щетинин ради потехи огласил ее записку, случайно им перехваченную. И в ответ в качестве отмщения получил плевок. Он до сих пор помнил то чувство бессильного, злого позора, которое испытал тогда. Теперь, казалось ему, он ощущал нечто подобное.

…А в соседнем купе ворочалась на полке, не могла уснуть Люда Матвеева. В душе она была суеверным человеком, и неожиданная встреча с Щетининым казалась ей дурной приметой. Как он кивал ей тогда сочувственно, а сам… Ничто так больно не ранило Люду, ничто не вызывало такого горького недоумения, как обман и предательство. И надо же было ей именно сегодня встретить этого человека! Как будто черная кошка перебежала дорогу.

Люда Матвеева ехала в Москву, везла письмо в защиту Устинова. Она еще не решила, не знала, куда отнесет это послание, подписанное почти всеми членами клуба — в ЦК? в министерство? в редакцию газеты? — но была одержима жаждой действия, стремлением, чего бы это ни стоило, отвести угрозу от Евгения Андреевича, не дать совершиться несправедливости. Люда была из тех людей, кто совсем не умеет хлопотать о себе, но кто разом обретает и энергию, и упорство, когда надо заступиться за кого-то другого. Эту черту, это свойство она переняла от Устинова. Во всяком случае, она была уверена, что на ее месте Устинов поступал бы точно так же…

С утра Устинов занимался почтой. Надев очки, чуть горбясь, он сидел за столом и разбирал письма.

Приглашение из Горького на конференцию руководителей клубов трезвости. «Глубокоуважаемый Евгений Андреевич! Мы будем очень рады видеть Вас…» Вот уж поистине — нет пророка в своем отечестве! Здесь, в родном городе, его если и приглашают, то лишь для проработок и разносов. Из института — додумались! — прислали официальное уведомление: состоится партийное бюро, повестка дня — персональное дело коммуниста Устинова Е. А., явка строго обязательна. Хорошо хоть не под расписку.

Вчера позвонил Вострухин, секретарь институтского партбюро, извиняющимся тоном сказал: «Вы уж не обижайтесь на нас, Евгений Андреевич, это указание свыше. Предписано райкомом. Изменить что-либо не в нашей власти…» Опять знакомая песенка: не в нашей власти, от нас не зависит… Они еще не знают, что вчера он, наконец, отослал свое письмо в ЦК. Не письмо — целый трактат! Хотел перед тем встретиться с первым секретарем райкома — так предложили записаться на прием по личным вопросам. Сказали, что секретарь сможет принять его не раньше, чем через месяц. Что ж, когда в ЦК получат и прочтут его письмо, наверняка все завертится куда быстрее.

Пакет из Москвы от Ломтева. Ломтев аккуратно присылает свои дневники. Это хороший признак.

Автореферат врача-психиатра из Харькова. Тот давно уже переписывается с Устиновым.

Праздничные открытки от однополчан, от госпитальных сестер, с которыми когда-то служил вместе. Вот уж кто не изменит, не забудет его до самой смерти. И он их тоже.

Устинов любил возиться с почтой. Писем он всегда ждал с особым, почти детским нетерпением, хотя старался не обнаруживать этого перед Верой: не в его правилах было демонстрировать свои чувства. Но разве ее обманешь? Она угадывала и это нетерпение, и его недовольство, с трудом скрываемое раздражение, если почта почему-либо задерживалась. А сейчас втайне в глубине души он надеялся, ждал: вдруг среди писем объявится, промелькнет весточка от Веретенникова. Знает же он, не может не знать, что здесь тревожатся за него. Хоть бы откликнулся, голос бы подал.

Вот на конверте обратный адрес: Свердловск… Васютину. Года два назад приезжал этот Васютин к Устинову с Урала. Впрочем, какое там приезжал — жена его привозила. А теперь пишет: сам вовсю сражается за трезвые порядки, создал клуб трезвости.

Еще одно письмо: помогите моему сыну! «Куда я только не обращалась, везде отмахиваются от моего горя…»

А что это еще за повестка? Сначала Устинов не обратил на нее внимания, думал, какое-то извещение из жилконторы, а потом, когда вгляделся, обнаружил: его, Устинова Е. А., вызывают в городское управление милиции к следователю, тов. Вершинину. Сегодня к 14 часам.

Вот тебе и на! Уже и следователю понадобился! Мало, оказывается, партийного бюро! Опять, значит, какой-нибудь донос, кляуза. Все неймется кому-то. Что ж, не первый раз. Было дело, и в ОБХСС его таскали, «тысячными доходами» его интересовались, и даже КГБ однажды, хоть и деликатно, но проявило к нему интерес: не распространяет ли он некие материалы, порочащие наше общество? Есть, мол, у них такие сигналы. И каждый раз лопались эти подозрения, извинялись перед ним бдительные товарищи, на сем дело и заканчивалось.

— Не пойду, — в сердцах сказал Устинов. — Обойдутся.

Однако Вера к повестке отнеслась по-другому.

— Ты уж сходи лучше, — убеждала она. — Нетрудно ведь. А то люди-то ждать будут, раз вызвали. Неудобно.

— Ну да, им удобно по пустякам таскать, а мне не пойти неудобно, — ворчал Устинов, уже сдаваясь.