Что же касается Ягодкина, то чем черт не шутит, мало ли на чем человек может свихнуться. Водочные миражи! Надо же такое придумать!

Щетинин встряхнул головой и засмеялся. Боль в затылке тут же напомнила о себе.

Если честно сказать, было, было в дяди Сашиных глазах что-то маниакальное. Это точно. Он и сам тогда заметил. Жаль человека, ежели это так.

Щетинин вновь попытался сосредоточиться на своем выступлении. Пленум райкома, что ни говори, дело ответственное. Через день уже требуют текст речи в отдел представить, а у него еще конь не валялся. Так на чем, значит, мы остановились?

Он зачеркнул «можем» и написал — «имеем все основания».

Но тут его опять отвлекли. Звонили из проходной: «К вам посетительница, Игорь Сергеевич. Матвеева Людмила Сергеевна. Говорит, что по личному делу. Из клуба…» Было слышно, как вахтер переспрашивает: «Из какого клуба?» — «…из клуба поборников, говорит, трезвости…»

— Ну, пусть пройдет, пропустите, — сказал Щетинин.

Любопытно. «Мою бы благоверную отправить в этот клуб, — подумал он иронически. — Она бы живо сделалась там атаманшей».

Посетительницей оказалась молодая женщина с нервным и то ли очень бледным, то ли сильно напудренным лицом. Та самая, что сидела тогда у входа и первой обернулась, когда Щетинин вошел в гостиную. Почему-то он так и думал, что это будет именно она.

Едва присев, Матвеева заговорила быстро, горячо и сбивчиво:

— Я понимаю, вы человек очень занятой… мне и время отнимать у вас неловко… но я не могла не прийти… Я весь день вчера места себе не находила… Евгений Андреевич, он ведь человек гордый, он ни за что не пойдет себя защищать или оправдываться. А после того, что произошло в пятницу, вы могли подумать… Этот случай для нашего клуба совершенно нехарактерный, поверьте мне, Игорь Сергеевич. Веретенников — он просто человек очень несчастный, я чувствую, я чужое несчастье всегда чувствую…

— Но это все-таки не повод напиваться и в таком виде приходить в общественное место… — попытался вставить Щетинин, но она даже не дала ему закончить фразу.

— Да-да, конечно! Это ужасно, ужасно — то, что произошло тогда! Я две ночи уже не сплю, все об этом только и думаю. Вы не представляете, как это страшно, когда человек снова срывается! Это же гибель! Ведь все у него было хорошо, он же больше двух лет не пил совершенно. Вы понимаете, что это значит для человека, который раньше и дня не мог прожить без спиртного! И вдруг этот срыв!

Щетинин слушал, сочувственно кивая. Он сразу понял, что в данном случае это лучшая тактика — кивать сочувственно.

— Я почему-то верю вам, Игорь Сергеевич. Вы должны понять. Для Евгения Андреевича это и так сильный удар, а еслтяжело. Он, зи еще… Он ведь за каждого из нас переживает. Он только виду не показывает, как ему наете, сколько хорошего для всех нас сделал! Мы же мертвецами, можно сказать, уже были — как это у Толстого, знаете? — «живой труп»… а он нас к жизни вернул, воскресил, не думайте, я нисколько не преувеличиваю. Ладно, хоть и стыдно, а вам я признаюсь: он и меня ведь буквально из грязи вытащил…

«А ничего куколка, — подумал Щетинин. — Еще вполне».

— Евгений Андреевич — человек замечательный. Я таких людей в своей жизни больше не встречала. И знаете, чем он замечательный? Знаете?

— Чем же? — спросил Щетинин.

— А тем, что он  в е р и т  в то, что говорит. И делает то, во что  в е р и т.

— Хм, — не выдержал Щетинин, — вы, что же, хотите сказать…

— Да-да, у нас очень многие не верят в то, что говорят, — произнесла Матвеева с какой-то почти лихорадочной горячностью. — Вы сами это знаете, Игорь Сергеевич. Скажите, вот вы сами… сами всегда верите в то, что говорите?

— Ну… какое это имеет отношение… — несколько опешив от неожиданности, от ее напора, пробормотал Щетинин. Еще не хватало, чтобы эта дамочка ему здесь экзамен устраивала! Глупость какая-то!

— Имеет, Игорь Сергеевич, имеет. Вот вы уклоняетесь от ответа — значит, не верите. А Евгений Андреевич, он  в е р и т. Меня тут как-то мои приятели спрашивали: ну, скажи, что это на твоем Евгении Андреевиче свет клином сошелся? Есть же и другие психотерапевты, так почему все Устинов да Устинов? Да потому, я им ответила, что Устинов внушает нам то, в чем сам убежден до глубины души, до  о д е р ж и м о с т и. Не по обязанности своей, не по должности, не по профессии, не оттого, что занятие себе такое выбрал, а потому, что  у б е ж д е н, потому, что жизни своей без этого не мыслит. Он, знаете, что нам сказал однажды? Вот, говорит, если бы меня поставили перед выбором: или выпей, сказали бы мне, отрекись от своей трезвости, от своих убеждений, или расстрел, я бы ответил: не отрекусь, делайте со мной что хотите, не отрекусь! И это не пустые слова. Он действительно такой. Как протопоп Аввакум. Ой, кажется, я заговорилась! — вдруг испуганно спохватилась Матвеева.

«Да уж действительно», — подумал Щетинин.

— И вообще, Игорь Сергеевич, мне иной раз кажется, что в наше время только одержимым людям и удается сделать что-то существенное. Все остальные запутываются в бюрократической паутине.

— Это вам тоже внушает Евгений Андреевич? — с тонкой улыбкой спросил Щетинин.

— Вы простите меня, Игорь Сергеевич. Я, может, и лишнего чего наговорила, — уже сникшим голосом произнесла Матвеева. — Но мне об одном только хочется просить вас: будьте справедливы к Евгению Андреевичу. Он этого заслуживает.

Щетинин опять кивнул сочувственно.

— Я понял, — сказал он. — Я все понял.

— Спасибо! Спасибо! — с чувством проговорила Матвеева.

Она ушла, а рабочий день Щетинина между тем продолжался.

Он писал свое выступление, проводил совещание с пропагандистами, встречался и беседовал с ветеранами — наставниками молодежи, отчитывал, и весьма сурово, зама по идеологии из шестого цеха за малый процент подписавшихся на партийную печать, однако все это была обыкновенная, привычная его работа, повседневная текучка, необходимая и важная, но не оставлявшая особого следа ни в душе, ни в памяти именно в силу своей привычности, и лишь разговор с Матвеевой все не выходил из головы, сидел, как заноза. Этот тон ее, эти наивные ее вопросы… Веры ей, видишь ли, не хватает! Все это, ясное дело, оттуда, от Устинова тянется. Протопоп Аввакум! Ишь куда хватила! Тоже мне, раскаявшаяся блудница!

«Интересно, — вдруг подумал он, — случись со мной что, найдется ли хоть кто-нибудь, кто защитит меня так же безоглядно?»

И тут же раздраженно отмахнулся от этих пустых мыслей.

В ту злополучную пятницу Устинов прямо из Дома культуры привез Веретенникова к себе домой.

Все происшедшее потрясло Евгения Андреевича. Хотя, если быть до конца откровенным перед самим собой, где-то в глубине души он уже ожидал чего-то подобного — только пытался отогнать от себя тревожащие мысли. Слишком долго не появлялся Веретенников ни у него дома, ни на заседаниях клуба. Словно бы уклонялся от встреч с ним, с Устиновым. То ли самообман, самообольщение владели им: считал, что справился со своим пороком окончательно и бесповоротно, что к прошлому нет возврата; то ли подсознательно, тайно тлела в нем надежда отыскать некий компромисс, оставить лазейку, совместить несовместимое. Или — и это был бы худший вариант, в который никак не хотелось верить Устинову, — процесс перерождения, распада личности зашел слишком далеко и был уже необратим.

В такси, которое вызвал Устинов, они ехали молча. Хмельная возбужденность сменилась у Веретенникова депрессией, состоянием угнетенности и подавленности. Да и сам Устинов тоже был подавлен.

И лишь когда они выбрались из машины и стали подниматься по лестнице, Веретенников сказал:

— Я виноват перед вами. Я перед всеми виноват. Я всем причиняю одно несчастье.

— Мы еще поговорим об этом. Мы все обсудим, — Устинов постарался придать своему голосу спокойную уверенность, и у него это получилось. — А сейчас вам надо отключиться от таких мыслей. Сейчас вам надо будет уснуть.