— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.

— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.

Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.

— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?

— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…

— Вы, что же, не верите Евгению Андреевичу? — с испугом спросила Матвеева.

— Нет, почему же, верю. Но только и Евгений Андреевич ведь не бог. И он не в силах вернуть то, что растрачено, выжжено, уничтожено. В этой жизни, Людочка, за все приходится платить. И не стоит обольщаться тем, что все, мол, можно рано или поздно восстановить, исправить. Нет, нельзя. Клетки мозга не восстанавливаются — мы острим, мы смеемся над этой фразой, она кажется нам расхожей банальностью, а ведь действительно — н е  в о с с т а н а в л и в а ю т с я! Они остались там, в прошлых наших попойках. Жутко становится, как подумаешь об этом. Я сажусь за машинку и чувствую: все не то… не так… Мне кажется, я пишу уже как склерозный старик. А ведь мог! Мог когда-то!

— Зачем вы так, Леонид Михайлович? — страдая за него, сказала Матвеева. — Я читала ваши рассказы, они мне нравятся…

— А-а… — он махнул рукой. — Только не сердитесь, ради бога, что я разнылся перед вами. Просто хочется иной раз поплакаться перед живой душой. А вы — живая, я чувствую, я это очень хорошо чувствую. И слушаете вы хорошо, перед вами так и тянет исповедоваться. Вы ведь сестрой милосердия работаете, я не ошибаюсь? — неожиданно спросил он.

— Да, медсестрой.

— Сестрой милосердия, мне так больше нравится, — сказал Веретенников. — И к вам это больше подходит. Вы и есть  с е с т р а  м и л о с е р д и я. Вот выговорился перед вами, и сразу легче стало. Может, и правда, есть еще порох в пороховницах? — Он вскочил, взбодрившись, подмигнул Матвеевой, с демонстративной веселостью потер руки. — Может, и мы еще создадим что-нибудь шедевральное!

Она засмеялась.

— Вот так-то лучше, правда, Людочка? — воскликнул Веретенников с мальчишеской лихостью. — Кстати… кстати… — Он вдруг приостановился, задумавшись, лицо его опять стало серьезным. — Мне, Людочка, понадобится ваша консультация. По части женской психологии. Я тут начал сочинять один рассказец, и мне действительно оч-ченно необходим женский совет…

— Пожалуйста, Леонид Михайлович. Только я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— Не прибедняйтесь. Лучше послушайте. Сюжет, значитца, примерно таков, — Веретенников сделал паузу, словно бы колеблясь, словно бы не решив еще, с чего начинать. — В общем, так. Он и она. Любили когда-то друг друга, она — всерьез, всей душой, он — так, что называется, под настроение. Герой мой вел в то время беспутную, довольно-таки беспорядочную жизнь, и они расстались — разумеется, по его вине. Но вот проходит некоторое количество лет, и они, представьте себе, встречаются снова. Он — уже постаревший, потасканный, приближающийся к завершению жизни, она — все еще достаточно молодая. И тут роли их меняются. Теперь он тянется к ней, она отвергает его, ситуация почти онегинская, только на современный лад. Она не может простить ему прежнего его предательства. Вы слушаете? — Веретенников говорил с какой-то нервной ухмылкой, со странным весельем, которое никак не соответствовало тому, о чем он рассказывал.

— Да, да, я слушаю, — поспешно сказала она.

— Вы слушайте, слушайте, сейчас будет самое главное. Вдруг выясняется, что у нее, у героини рассказа, есть ребенок. Понимаете, е г о  ребенок, о существовании которого он, отец, даже не догадывался. Сюжетец, как видите, самый банальный. Но меня интересует, как в подобных обстоятельствах должна повести себя современная женщина — именно современная. Вот, с вашей точки зрения, как?

Веретенников смотрел на нее пристально, с каким-то почти болезненным напряжением, и Матвеева, не выдержав этого его взгляда, опустила глаза.

— Не знаю. Я бы простила… — тихо сказала она.

— Я знал, что вы так скажете! Знал! — торжествующе воскликнул Веретенников. Словно ответ ее и правда означал для него сейчас нечто необычайно важное. — Вы умница, Людочка!

— Ну уж… — она смущенно передернула плечами.

— Да-да, вы добрая душа, и не стыдитесь этого, не нужно! Кстати, вы не замечали, что к Устинову, к Евгению Андреевичу, ведь тянутся люди лишь определенного склада. Хоть и одна беда всех к нему приводит, а все-таки всякий-разный к нему не придет. Это труднообъяснимо, но это так. Словно в каждом из нас есть некий тайный локатор, который выводит нас к родственным душам. Вы никогда не думали об этом?

Матвеева улыбнулась неопределенно. Ее сегодняшние мысли о них обо всех как о маленьком островке добра и отзывчивости были сходны с тем, что говорил сейчас Веретенников. Но она не решилась сказать об этом вслух. Ей не хватало слов, чтобы выразить эти свои мысли.

— Ну вот, как мы славно с вами сегодня поговорили! — с растроганностью в голосе произнес Веретенников, когда они прощались. — Вы правильно сделали, что ко мне пришли. А на заседание клуба я явлюсь непременно. Но пасаран! Или, говоря по-русски, — «они не пройдут»!

Матвеева поежилась.

— Я все-таки чего-то боюсь, — сказала она.

— Бросьте! Выкиньте из головы ваши дурные мысли! Все будет хорошо. Вот увидите, все будет хорошо!

— Зоя Павловна, что вы мне даете? Что это значит? — профессор Снетковский с негодованием отодвинул бумагу, только что протянутую ему Зоей Павловной.

— Кирилл Федорович, это характеристика на Устинова. Она нужна ему для общества «Знание». Чтобы читать лекции. Иван Семенович просил вас подписать. Он говорит, что это пустая формальность. В прошлом году мы уже давали такую характеристику, теперь ее надо только возобновить.

— Зоя Павловна, будьте любезны, передайте Ивану Семеновичу, что я не имею обыкновения заниматься пустыми формальностями. Если я подписываю документ, я несу за него ответственность.

— Но ведь действительно, Кирилл Федорович, в прошлом году мы подписывали точно такую же…

— Мало ли что было в прошлом году. В прошлом году Устинов у нас работал. Теперь же я представления не имею, чем он там занимается. Что он будет говорить в этих своих лекциях? Что наш народ спаивают — это, может быть? Вы же отлично знаете его взгляды, Зоя Павловна. И почему-то считаете возможным выступать в качестве адвоката. Я вас не понимаю.