— Но, Иван Семенович… — пролепетала Зоя Павловна.

— А что Иван Семенович? Он просто не хочет ни с кем портить отношения. А так не бывает, милая Зоя Павловна. Мы всё хитрим, правду боимся сказать. Человека, вежливо говоря, из института попросили, а характеристику мы сочиняем такую, что впору на орден представлять. Где же наша принципиальность? Кого мы обманываем?

— Так ведь жалко же человека, Кирилл Федорович! Что ж, теперь ему совсем дорогу перекрыть? И лекции у него, говорят, неплохие, пользовались популярностью…

— А вы их слышали? Нет? А я вот, хоть и старик, а не поленился, сходил однажды, послушал, как он разумное, доброе, вечное сеет. И должен сказать, ни разумного, ни доброго, ни тем более вечного что-то там не нашел. А популярность, о которой вы говорите, это дешевая популярность. И доброта ваша, выходит, от незнания, от слепоты. Человек чуждые нам взгляды протаскивает, а вы говорите: жалко. Вот вам и пустая формальность.

Зоя Павловна сконфуженно молчала.

— Так что заберите эту вашу писульку, и если Иван Семенович считает нужным, пусть сам подписывает. Только я бы ему не советовал этого делать.

Сколько знала Зоя Павловна профессора Снетковского, она всегда поражалась его жесткой логике. И еще всегда изумляло ее, как не соответствует эта его внутренняя жесткость его внешнему облику. Розовощекий, круглолицый, с венчиком седых пушистых волос, окаймляющих широкую лысину, поблескивающий очками, он казался этаким хрестоматийным добряком, жизнелюбцем, чревоугодником. Разговаривая, обычно он имел привычку не смотреть в лицо собеседнику, и потому уловить выражение его глаз за стеклами очков редко кому удавалось. А именно глаза его, стоячие, по-старчески блеклые, лишенные живого чувства, пожалуй, наиболее точно выдавали сущность его характера.

До Зои Павловны не раз доходили слухи, будто истоки вражды Снетковского и Устинова, их полной несовместимости крылись где-то в анналах институтской истории, в давних ее глубинах. Говорили, будто некогда Устинов пытался уличить Снетковского в фальсификации результатов проводимых им экспериментов. В те времена, как, впрочем, и теперь, Снетковский экспериментировал на крысах, исследовал роль холинергической системы при введении в организм алкоголя. Вот тогда будто бы и появились на свет некие данные, заинтересовавшие ученых и принесшие известность Снетковскому, а затем, увы, оказавшиеся ошибочными. История эта, впрочем, была темная. Доказать преднамеренность фальсификации вроде бы не удалось, виновником ложной сенсации был объявлен то ли аспирант, то ли ассистент Снетковского — человек, как впоследствии выяснилось, склонный к злоупотреблению алкоголем и даже уличенный в хищении лабораторного спирта. Разумеется, вскоре он был уволен, события, некогда будоражившие институт, отошли в прошлое, постепенно забылись, и только неприязнь между Устиновым и Снетковским так и сохранилась, как застарелая, хроническая болезнь. Вынужденный уход Устинова на пенсию стал теперь как бы косвенным подтверждением правоты Снетковского в их затянувшейся войне. Честно говоря, Зоя Павловна полагала, что именно это обстоятельство сделает Снетковского мягче, терпимее по отношению к своему уже покинувшему поле битвы противнику, но, оказывается, нет, она ошиблась, Кирилл Федорович и теперь продолжал хранить твердость.

И Зое Павловне не оставалось ничего другого, как с неподписанной характеристикой вернуться вновь к Ивану Семеновичу, ученому секретарю института. Стараясь оставаться по возможности нейтральной и не принимать на всякий случай ни одну из сторон, она передала Ивану Семеновичу свой разговор с профессором Снетковским.

— Хм… — произнес Иван Семенович и задумчиво почесал карандашом у себя за ухом. — А ведь ничего не скажешь, он, пожалуй, прав. Если действительно соблюдать настоящую принципиальность. А? Вы как считаете, Зоя Павловна?

Зоя Павловна неопределенно пожала плечами.

— По-моему, они со своей принципиальностью один другого стоят. Что Устинов, что Кирилл Федорович.

Иван Семенович сочно расхохотался.

— Вы так полагаете? А что — верно: крайности сходятся! Однако как же нам теперь быть с этой характеристикой, а? С мнением Кирилла Федоровича мы не можем не считаться, тем более что по существу он, конечно же, прав. Легкомыслие в таком вопросе действительно непростительно. За Устинова и правда нельзя ручаться, один бог знает, что он там может наговорить, а отвечать-то нам: пятно, если что, на институт ляжет. С другой стороны, я уже пообещал вроде Евгению Андреевичу, думал, и верно пустяк, формальность, как-то не придал этому значения. Вот незадача-то! — Он озабоченно помотал головой. — Что делать-то, а, Зоя Павловна?

— А вы впишите ради объективности парочку фраз, что-нибудь вроде: «…в отдельных случаях проявлял политическую незрелость» или там «идейную неразборчивость»…

— Да вы что! — воскликнул Иван Семенович. — С такой характеристикой его и на пушечный выстрел к аудитории не подпустят. Устинов нам не простит такого. Вы, что, его не знаете? Он доказательств, фактов потребует, начнутся опять разбирательства-препирательства, комиссии, проверки, нет уж, с меня хватит. Уж лучше дипломатично как-нибудь под благовидным предлогом ему отказать. Мол, ценим мы вас, Евгений Андреевич, и любим, но не имеем формального права… что-нибудь в таком роде… Пусть Общество, если сочтет нужным, официальный запрос нам пришлет. А там видно будет. С ними мы сумеем договориться…

— Вы стратег, Иван Семенович, — кокетливо сверкнула улыбкой Зоя Павловна.

— Станешь тут стратегом, — Иван Семенович вздохнул горестно. — Вот смотрите, пустяковое вроде бы дело, а сколько времени, энергии, нервов требует. И так постоянно. Как белка в колесе.

— Кто-то же должен, — кротко отозвалась Зоя Павловна. — Кто-то же должен…

По странному совпадению обстоятельств почти те же самые слова в эту минуту произносил и Кирилл Федорович Снетковский. А собеседником его был не кто иной, как Игорь Сергеевич Щетинин.

С тех пор как Щетинин узнал, что автором письма в горком был профессор Снетковский, он пришел к выводу, что это именно тот человек, который может существенно пополнить его представления об Устинове. Причем как раз теми сведениями, которые сейчас особенно требовались Щетинину. Так он оказался в институте, в лаборатории Снетковского.

— Просто поразительно, у меня такое ощущение, будто нам в институте уже больше нечем заниматься, как только Устиновым! — негодующие нотки звучали в голосе Снетковского, когда он произносил эту тираду, однако при этом он не скрывал своего удовлетворения от прихода Щетинина: значит, сигнал его дошел, услышан и воспринят там, наверху.

— Вы знаете, в нашем научном мире оставаться всегда принципиальным в своих суждениях, высказывать правду, как бы ни была она нежелательна для кого-то, задача не из легких и, прямо скажем, не из самых приятных. Однако кто-то же должен, кто-то же должен… — говорил Кирилл Федорович, устремляясь своим взглядом куда-то мимо лица Щетинина. — И уж коли вы знакомы с моим письмом в горком партии относительно деятельности Устинова, то я скажу так: я никогда не переносил и не переношу своих личных симпатий или антипатий в деловую сферу. Но я старый, закаленный боец и никому не прощаю идейной неразберихи, как бы она ни маскировалась. По части маскировки сейчас многие молодцы. Даже народ свой оплевывают и то, оказывается, в интересах народа. Это, кстати, и к Устинову напрямую относится. Он вроде бы о всеобщей трезвости печется, демагогию вокруг сухого закона разводит, а попутно чернит наше общество. И еще к нам обращается: дескать, разрешите ему лекции читать, нашей рекомендации просит. Нет, сударь, ты сначала свой идейный багаж перетряхни, проветри как следует, а потом уж мы посмотрим, можно ли тебя на народ выпускать. Я не стесняюсь, я свою точку зрения прямо высказываю. Вы же понимаете, я не ради себя стараюсь, мне в принципе уже ничего не нужно…

Его щеки розовели старческим румянцем, и, невесомый, словно пух, колыхался венчик седых волос на массивной голове.