Вера видела, ощущала, как нервная энергия словно бы копится в Устинове, как даже лицо его, выражение глаз меняются, приобретая ту беспощадную непреклонность, которая всегда и притягивала и пугала ее в нем.
— Я бы на твоем месте… — сказала она осторожно, — все-таки признала бы некоторые свои… ну, ошибки, что ли… Это в таких случаях любят. Не надо идти напролом.
— Ив чем же ты видишь мои ошибки? — спросил Устинов жестко.
— Ты только не сердись, — все с той же мягкой осторожностью продолжала Вера, — но бывает у тебя излишняя непримиримость, категоричность неоправданная… С людьми иной раз и помягче надо…
— В общем, как я понял, ты приспосабливаться мне советуешь? — с легкой насмешкой спросил Устинов.
— Да отчего же приспосабливаться! Я вот удивляюсь иногда: когда ты возишься со своими подопечными, у тебя и мягкости хватает, и терпения, ты и простить им многое готов, а как доходит дело до отношений, ну, официальных, что ли… ты как железо становишься, ты не можешь понять, что непримиримость твоя ответную непримиримость рождает…
— Мириться, значит? — с горечью произнес Устинов.
— Ну почему мириться! Я знаю, тебя хоть на куски режь, ты с тем, что твоя совесть не принимает, не примиришься. Как-нибудь я твой характер изучила. Не в том дело. Тон, понимаешь, Женя, т о н делает музыку. Ты иной раз таким тоном говоришь, словно всех несогласных с тобой на костер готов отправить…
Устинов молчал насупленно.
— Только ты не сердись на меня, пожалуйста… — уже мучаясь этим его насупленным молчанием, сказала Вера. — Я же переживаю за тебя. Я как лучше хочу…
— Я понимаю, — примирительно отозвался Устинов. — Я все понимаю, Вера. Я подумаю над твоими словами. Только каяться и извиняться я ни перед кем не собираюсь.
— Ну и хорошо, — согласилась Вера.
Она знала: если Устинов сказал «я подумаю», он действительно будет думать. Всерьез. Лишь бы скорее прошло это бюро, а то одно только ожидание все нервы вымотает.
Весь день Устинов томился от неопределенности. Понедельник уже клонился к концу, а никто так и не позвонил ему, не поставил в известность о бюро, не пригласил официально. Тогда он сам набрал телефон дирекции Дома культуры. Хоть и не хотелось ему снова вступать в переговоры с Пятницей, но другого способа прояснить ситуацию не было.
— Семен Захарович, это Устинов, — сказал он. — А что, бюро перенесли или отменили? Вы не знаете?
— Почему перенесли? Послезавтра в три часа, как и намечалось. Так что мы свое получим сполна, не волнуйтесь.
— Но меня до сих пор еще не известили… — сказал Устинов.
— Известят, Евгений Андреевич, дорогой вы мой, известят, хоть из-под земли вытащат, если сочтут ваше присутствие нужным…
— Что значит — «если сочтут»? Вы, что же, думаете, могут и не счесть? — сразу взрываясь, проговорил Устинов.
— Да не нервничайте вы, Евгений Андреевич, пригласят вас, я уверен, что пригласят, — торопливой скороговоркой отозвался Пятница. — А не пригласят, так я бы на вашем месте только радовался. Думаете, это большое удовольствие, когда тебя на ковер вытаскивают? Один мой знакомый, поверите ли, перед заседанием бюро в обморок упал. Бюро еще не началось, а он уже сознание потерял. От переживаний.
— Не беспокойтесь, я не упаду, — сказал Устинов, вешая трубку.
Мысль, что его могут не пригласить, до сих пор как-то не приходила ему в голову. Возможно, конечно, Пятница и сам толком ничего не знает. Он же из тех, от кого «ничего не зависит».
Поколебавшись, Устинов позвонил в райком, Серафиме Петровне. Объяснил причину своего звонка.
— Видите ли, у меня нет сейчас под руками списка приглашенных, он у Юрия Евстигнеевича… — тон, каким произнесла Серафима Петровна это имя, сразу исключал всякую возможность тревожить этого человека по столь незначительному поводу. — Так что я ничего не могу вам сказать. Но я провентилирую этот вопрос, мы вас поставим в известность, если будет нужно. Не беспокойтесь, мы вас непременно оповестим, — и в трубке раздались короткие гудки.
Что ж, оставалось только набраться терпения и ждать.
Однако прошел вторник, не раз и не два звонил телефон в квартире Устиновых, но все эти телефонные звонки не имели никакого отношения к тому главному событию, которого ждал Устинов. Звонка из райкома так и не было.
Тем не менее весь вечер во вторник Устинов опять просидел над тезисами своего выступления: добавлял, вычеркивал, даже проборматывал про себя отдельные фразы — словно бы на слух их пробовал.
Утром в среду он попытался вновь дозвониться до Серафимы Петровны, но телефон не отвечал. В другой раз ему ответили:
— Серафима Петровна у первого, — и тут же повесили трубку.
— Ну что ж, надо ехать, все равно надо ехать, — сказал Устинов не столько даже Вере, сколько самому себе. — Мало ли какое недоразумение могло случиться. Я поеду.
И Вера не стала его отговаривать.
Собирался он с обычной своей обстоятельностью. Чаще всего эта его тщательность, доходившая чуть ли не до педантизма, раздражала Веру, чудилось ей в этой черте нечто стариковское, но сегодня то чувство, которое она испытывала, следя за его сборами, было сродни материнскому, сродни той боли, которую ощущает мать, готовая лучше сама вынести за своего ребенка любые невзгоды в троекратном размере, чем быть молчаливой и беспомощной свидетельницей этих невзгод, не имея возможности отвести их от самого дорогого тебе человека…
Не отличавшийся новизной костюм Устинова был отглажен еще накануне, орденская планка прикреплена, ботинки начищены, очки в очечнике, тезисы выступления в пластиковой прозрачной папке, справочные материалы — на всякий случай, вдруг понадобятся, удостоверение инвалида войны, шариковая ручка, носовой платок, расческа, партбилет — все было тщательно, по нескольку раз проверено, разложено по карманам.
— Ты только там не нервничай, если что… — с тревогой говорила Вера, провожая его до двери. — Не переживай понапрасну. Помни, здоровье все равно важнее…
Она понимала, что все эти напутствия бессмысленны и бесполезны, ее слова ничего не могут ни предотвратить, ни изменить, они проскальзывали мимо его сознания, как что-то такое, что принято произносить, но что вовсе не обязательно слушать.
— Хорошо-хорошо, — отвечал Устинов. — И не волнуйся, пожалуйста.
Только сейчас она вдруг заметила, как постарел он за последнее время. В своем древнем драповом пальто с потертыми обшлагами и обмахрившимися петлями он выглядел заурядным пенсионером, провинциалом, приехавшим в чужой город. Пальто это было некогда куплено за немалые деньги, и потому Устинов по-прежнему считал его чуть ли не шикарным и ни за что не соглашался на приобретение нового. В этом смысле он был упрям чисто по-стариковски.
Лицо Устинова было изборождено крупными складками, и свежий порез — след недавнего бритья — словно бы подчеркивал старческую морщинистость шеи. Только глаза его, смотревшие из-под полуседых насупленных бровей, выдавали и ум, и силу характера. «Но кто нынче судит о человеке по глазам? — думала Вера. — Кто?»
В последний момент она вдруг заметила, что одна пуговица на пальто сиротливо болтается, готовая вот-вот оторваться, и вознамерилась пришить ее, ругая себя за то, что не проверила все заранее. Однако Устинов решительно запротестовал.
— Нет-нет, я опаздываю, — сказал он. — Никаких пуговиц.
И хотя час с лишним оставался еще до трех, так и не дал ей укрепить эту несчастную пуговицу. В результате они чуть не поссорились. И когда дверь за ним захлопнулась, у Веры осталось чувство, будто из-за нелепого этого спора о пуговице она упустила, забыла сказать или сделать что-то важное.
Она смотрела, как шел Устинов в своем длинном драповом пальто через двор, и воспоминание о Веретенникове, о его маленькой фигурке, точно так же недавно пересекавшей двор, всплыли внезапно перед ней. Где он? Что с ним?
Она смотрела на Устинова, ожидая, что он обернется и, как обычно, поднимет глаза на окна, но он не оглянулся. Последний раз мелькнула тонкая пластиковая папочка, и Устинов скрылся в воротах.
