Через некоторое время дверь фургона распахнулась и снаружи заглянул вчерашний милиционер-кавказец.
— Зачем много пил! — укоризненно сказал он. — Двадцать пять рублей давай. Шатыраф плати. Или милиция поедем, протокол составлять будем, на работу писать будем. Хочешь?
— Нет, не хочу, — сказал Веретенников, незаметно пальцем распарывая зашитый карман рубашки, чтобы вытянуть деньги. Подобный исход дела представлялся ему сейчас наилучшим.
Только теперь через раскрытую дверь он разглядел, что фургон стоит в небольшом дворе, за забором, густо обвитым виноградной лозой. По двору бродили куры.
Веретенников спрыгнул на землю и лишь тогда вспомнил, что он в одних носках. Однако что делать — взгляд милиционера он все еще чувствовал на своей спине. Избавиться бы от него поскорее. Веретенников вздохнул и решительно шагнул за калитку…
Казалось бы, одно это происшествие, одна эта унизительная необходимость брести теперь по городу в костюме, при галстуке, но без ботинок, в рваных носках, вызывая удивленные взгляды не столь уж редких в этот ранний утренний час прохожих, — должны были заставить Веретенникова опомниться, взять себя в руки. Но не тут-то было. Словно какая-то пружина срывалась в таких случаях внутри у Веретенникова. «Ах, так… Ну что ж, чем хуже — тем лучше», — вот по какому принципу он начинал действовать в подобных ситуациях. Какое-то почти радостное озлобление против самого себя и против всего мира охватывало его. Как будто поступая скверно, и понимая, что поступает скверно, и мучаясь от этого своего понимания, он тем самым, мучением этим своим, уже искупал собственную вину.
Стояло еще раннее утро, когда он очутился на небольшом окраинном базаре. Чутье не обмануло его. Именно здесь, в будке сапожника, он отыскал то, что ему было нужно: и старые сандалии за полцены, и бутылку водки за двойную цену. Водка была выпита тут же, в этой же будке, за компанию с сапожником. Закусывали водку дыней. И завертелась, закрутилась южная жизнь Веретенникова. Что там междугородный автобус, что там дружок-приятель, лагерный сотоварищ — все было забыто. Еще дважды его подбирала «хмелеуборочная» машина, дважды он вновь оказывался в фургоне, на сей раз набитом весьма живописной публикой, и дважды ему удавалось опять откупаться, вытягивая из кармана очередную двадцатипятирублевку… Ночевал он то на базаре, где, оказывается, приезжие торговцы фруктами порой спали прямо под деревянными лотками, на каких-то мешках, чтобы с утра снова приняться за торговлю, то в привокзальном сквере, то в каком-то недостроенном здании вместе с компанией амнистированных уголовников, возвращающихся теперь по домам… Все мешалось в его голове, он уже плохо отличал, что происходит в действительности, а что лишь мнится ему в пьяном бреду. Порой и вовсе наступали темные провалы, память вырубалась начисто. В те редкие минуты, когда сознание его прояснялось, он говорил себе, что гибнет, что надо остановиться, остановиться немедленно, и не мог… Потом, уже после, отдельные сцены, порой странные, почти абсурдные, вдруг всплывали в его мозгу, и опять же он не мог поручиться: было ли это на самом деле или рождалось лишь в его горячечном воображении. Вот он сидит на берегу какой-то бурной и мутной реки вместе с цыганами, они пьют вино, пьют из горлышка, поочередно передавая бутылку друг другу, и он что-то рассказывает — бормочет о фашистском плене, словно бы оправдывается перед кем-то… А в мутно-коричневой воде, покачиваясь, медленно плывет раскрытый пустой фанерный чемодан… За ним другой, третий… «Смотри! — говорит пораженный Веретенников цыгану. — Чемоданы! Откуда бы это?» — «Откуда? — усмехаясь переспрашивает цыган. — А ты не понимаешь?» И Веретенников догадывается. Он вдруг думает о том, что и его жалкий чемоданишко, выпотрошенный, наверно так же покачиваясь, плывет где-нибудь, и вдруг пьяно всхлипывает от острой жалости к самому себе…
Он видит себя затем уже в привокзальном сквере, двое мужчин вдруг возникают рядом с ним, они заходят с обеих сторон, словно бы зажимают его, он ощущает на своих запястьях их крепкую хватку. «Тихо! Мы — из органов! — говорит один. — Документы!» И пока Веретенников с пьяной медлительностью пытается что-то сообразить и ответить, один из них уже быстро и умело обшаривает его карманы. И когда Веретенников, наконец, понимает, что к органам эти люди имеют отношения ничуть не больше, чем он сам, их уже нет рядом. Нет, естественно, и нескольких последних мятых трешек. И до сознания Веретенникова не сразу доходит, что это — все, конец, отныне он на полной мели. Отчаяние охватывает его. Отчаяние безвыходности.
Как менял он пиджак на бутылку вина, Веретенников помнит смутно. Но, наверно, все-таки обмен состоялся, потому что через некоторое время он обнаруживает себя уже без пиджака, в одной рубашке, сидящим за грязным, залитым пивом столиком, в какой-то замызганной забегаловке. Здесь людно, шумно, дымно. Однако в пьяной толчее внимание Веретенникова привлекают два человека. Это те самые — из органов. И странно: хоть они и сидят довольно далеко от Веретенникова, в другом углу забегаловки, однако сквозь гул пьяных голосов, шарканье ног и звяканье стаканов он совершенно отчетливо, от слова до слова, слышит все, о чем говорят эти двое. Такое впечатление, словно голоса их доносятся не издали, а звучат прямо в голове Веретенникова. Более того — Веретенников видит, как один из них специально перегибается через столик, чтобы говорить тише, он явно старается, чтобы окружающие не услышали его, и все-таки бормотание его, однотонное и угрожающее, тут же отдается в мозгу Веретенникова. Он понимает: эти двое сговариваются теперь убить его, Веретенникова. Они не догадываются, что он слышит их. Веретенников торопливо допивает вино и, стараясь не привлекать к себе внимания, выходит на улицу. На улице уже темно. Но странное дело — и здесь, на улице, он слышит все то же однотонное, угрожающее бормотание. Даже сквозь стены оно доносится до его ушей. А может, те двое тоже вышли сразу вслед за ним и теперь преследуют его, и только темнота скрывает их от его глаз? Иначе откуда же это так ясно различимое бормотание: «Надо убрать его, надо убрать. Он знает, что мы не из органов. Теперь надо убить его. Надо убить его…» В страхе Веретенников бросился бежать, споткнулся, упал, шатаясь, поднялся. Кажется, всё, отстали. Он тяжело дышал, был потен, гнетущий страх сжимал ему сердце. Он так и не понял, что это было — явь или бред. Всю ночь он петлял по городу. Голоса то возникали, то исчезали в его мозгу.
Утро застало его все в том же привокзальном сквере. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. Тяжелые похмельные судороги пробегали по его телу. Он не знал, сколько дней прошло с тех пор, как он прилетел в этот город. Не мог ни сосчитать, ни вспомнить, как ни напрягался. Он вдруг обнаружил за собой еще одну странность: он совершенно не мог долго оставаться на одном месте. Стоило ему опуститься на скамейку, как к сердцу подступало какое-то сосущее беспокойство и гнало его дальше. Словно где-то там, впереди, на этих незнакомых улицах маячило его спасение. Однако, сделав круг, он снова, будто к магниту, возвращался к вокзалу.
Итак, он был один, в чужом городе, полураздетый, без вещей, без денег. Мрак, казалось, смыкался вокруг. Выхода он не видел. Если бы он знал, что все так кончится, если бы знал… Ведь что мешало ему добраться до своего дружка-приятеля, а там сиди-посиживай за столом, как все люди, пей сколько хочешь, хоть залейся, так нет же… Он проклинал себя за свою слабость, чувство угнетенности давило все тяжелее. И не избавиться, не спастись от этого чувства.
В кармане брюк он нащупал вдруг несколько последних монет. Слава богу, те двое — «из органов» — не позарились на мелочь. Или просто слишком спешили. Он разложил монеты на ладони и пересчитал их: шестьдесят семь копеек. Наверно, хватит на телеграмму. Дать матери SOS. А стоит ли?.. Какая-то апатия, ощущение бесполезности, бессмысленности всего, что бы он ни сделал, охватило его. Зачем? Что от этого изменится? Не лучше ли разом покончить со всем?..
