Будучи очень плодовитым ваятелем, Вяйне Аалтонен, однако, при этом все же верен своим раз уже воплощенным сюжетам, все время отыскивая новый поворот, новую мельчайшую грань.

Так памятники Алексису Киви в разные периоды творческой жизни, воздвигнутые не только в Хельсинки, но и в Турку, и в Тампере, по-разному решены им.

Многие свои уже широко известные работы он отшлифовывает, полирует, «дочищает» лет по… тридцать.

— Вот, — показывает он на гранитную статую, — девушка, переходящая брод.

Хотя такая статуя уже поставлена в одном из скверов столицы, художник продолжает отшлифовывать ее двойник. Поглаживая статую, Аалтонен, улыбаясь, говорит:

— Каждый раз находишь новую линию.

А сколько раз рождалась под его рукой из мраморной глыбы, возникающая как пена на гребне волны, голова Сибелиуса!

— Дерево. Мрамор. Глина. Бронза и гранит. Розовый и черный. Все подвластно мастеру, — говорю я.

— И холсты еще! — улыбается дочка художника.

С удивлением узнаю, что Аалтонен окончил школу рисования в Турку по классу живописи, но при получении диплома объявил своим учителям, что он посвятит себя не живописи, а скульптуре. Практическим навыкам скульптора он учился у простых каменотесов и своего двоюродного брата — скульптора. Но как бы то ни было, даже став знаменитым скульптором, он немало сил отдает живописи.

Мы разглядываем его картины — «Портрет матери», «Герой Калевалы», «Куллерво в ярости», «Закат на озере», «Ночь на Ивана Купала» и другие насыщенные яркими красками полотна. Некоторые из них посвящены тем же сюжетам, которые он воплощает и в камне.

Возвращаемся в студию… Посреди высится, чуть ли не упираясь головой в потолок, статуя, окруженная лесами; это еще глина — памятник Стольбергу, первому президенту Финляндии. Художник был знаком с ним лично. Писал портрет его жены, Эстер Стольберг.

Даже ушедший с поста президента либерал Стольберг не очень устраивал лапуасцев — финских фашистов. В дни разгула лапуаского движения они похитили Стольберга и на автомобиле помчали к советской границе, намереваясь перебросить в Советский Союз, а затем трубить повсюду, что, мол, советские агенты похитили бывшего президента.

Но из-за неслаженности «операции» затея провокаторов сорвалась у самой границы, и широко возвещенное прессой возвращение Стольберга в столицу стало его триумфом. На платформе в Хельсинки при встрече Стольберга одна из фашиствующих дам, обозленная тем, что провокация не удалась, повернувшись к Стольбергу спиной, нагнулась и подняла юбки, показав экс-президенту и всем собравшимся, как писала тогда либеральная газета, «настоящие лапуаские перспективы».

Каарл-Юхо Стольберг умер шесть лет назад, и теперь, когда было решено воздвигнуть ему памятник перед зданием эдускунта, первую премию на конкурсе получил проект Вяйне Аалтонена…

Скульптор легко поднимается на леса, окружающие памятник, словно на его широких плечах не лежат шестьдесят пять лет.

— Да, работа скульптора — всегда тяжелая физическая работа, а особенно с таким материалом, как гранит. Но отец так силен, что любой из молодых может позавидовать ему, — говорит дочка, с которой он неразлучен.

— Техника идет очень быстро вперед. Но она быстро и устаревает. Искусство же движется очень медленно, медленнее черепахи, но подлинное искусство никогда не стареет. В нашем мире, где все так зыблется, колеблется, изменяется, это единственная и неизменная ценность, — замечает скульптор, прощаясь с нами.

…На днях я встретил товарища-финна, только что приехавшего из Хельсинки.

— У нас большая радость! — сказал он. — Вяйне Аалтонен согласился выполнить наш заказ. Матти Янхунен уже обо всем договорился и с Альваром Аалто и с Вяйне Аалтоненом. Скульптор высечет из гранита руку рабочего. Руку, создавшую все, что есть лучшего в мире, создавшую и самый разум. Она подымется из бассейна перед Домом культуры, войдет в его ансамбль. Бьющие фонтаны своими струями будут омывать ее. Наш замысел вдохновил ваятеля. Его проект обрадовал нас. Видишь — лучший архитектор и лучший скульптор с нами.

Когда Всесоюзная академия художеств избрала Вяйне Аалтонена почетным академиком, а Ореста Верейского — членом-корреспондентом, я вспомнил солнечный день, когда в сосновой роще на берегу залива, с подарком Верейского в руках, я отыскивал студию Аалтонена, и подумал, что снова крепкими личными связями усиливается старинная дружба двух культур.

Об этой же воскрешенной и все укрепляющейся традиции дружбы двух культур подумалось мне и в Хельсинки, когда, входя в студию талантливого скульптора Калерво Каллио, я увидел посредине ее, на невысоком постаменте, изваянный из диорита — черного гранита — скульптурный портрет Юрия Шапорина.

Это творение подлинного, большого искусства. Лицо значительное, привлекает своеобразной, увиденной скульптором интеллектуальной красотой. Трудно оторваться от этого портрета, поражающего своей точностью — и одновременно художественным обобщением. Бюст Шапорина стоит в нескольких шагах от белого мрамора статуи покойного президента Каллио, отца скульптора, и рядом с глиной еще не завершенного портрета Урхо Кекконена.

— Вот видите — рука опущена ребром, готова к отпору, к полемике. Он ее всегда так держит, когда полемизирует, — говорит художник.

Талант Каллио многообразен. И если два мраморных президента США его работы хранятся в Вашингтоне, в Капитолии у берегов Потомака, то статуя лесоруба-окорщика стоит на берегу Кеми-йоки, в Рованиэми, в Лапландии.

У берегов реки Йи, где происходит ежедневно соревнование сплавщиков в ловкости, перед церковью поставлена статуя легендарного героя Юхо Вяйсанена, современника ушкуйников — сынов Господина Великого Новгорода.

Невысокий, светловолосый человек средних лет, розовощекий, с легкой рыжинкой и голубыми глазами, внешне так не похожий на темноволосого, спокойного Аалтонена, Калерво Каллио был бы типичным, по нашему представлению, финном, если бы не порывистые, по-южному быстрые движения и легкая непринужденность разговора.

Юрий Александрович Шапорин, посвятивший Каллио музыку на слова Пушкина «К морю», рассказывал мне, что скульптор сделал его портрет за два сеанса.

— Да, за два-три сеанса я делаю набросок в глине, а затем уже начинается труд, — улыбаясь, объясняет Каллио.

Портрет Альберта Эйнштейна он сделал тоже за два сеанса.

— Ну, а потом сколько было еще работы?

— Это был скромнейший, робкий, деликатнейший человек, — вспоминает о своей работе с Эйнштейном скульптор и показывает снимок со скульптурного портрета великого ученого, — Он смотрит через вас вдаль и видит то, что еще скрыто от вашего взора.

Рассказывают, что, когда дочь Эйнштейна, тоже ваятель, увидела этот портрет отца, она заплакала — с такой силой воспроизведены были любимые ею черты.

В студии у глухой стены высится в полный рост прекрасная, стройная девушка из розового гранита…

Каллио подводит меня к статуе.

— Хорошо? Попробуйте рукой погладить, — и он сам подает пример.

Гранит отполирован так, что кажется — под пальцами ощущаешь шелковистую кожу.

— Это сделано с натуры или художественный вымысел?

— Живая натура! Живая! — смеясь, говорит Каллио. — Но адреса ее и не просите — не дам!

Он говорит, что нынешняя студия для него теперь стала мала и он строит новую — в городе-спутнике, среди скал и леса…

— Такой пока еще нет ни у одного скульптора. Там можно будет ваять статую в шесть метров высоты. И все механизировано.

Скульптор показывает мне механические резцы, напоминающие бормашину, которыми пользуется в своей работе, — они очень ускоряют ее и облегчают труд.

В новой студии можно будет работать в разных плоскостях, и статуя будет вращаться так, как это надо художнику.

Каллио начинает объяснять сложный механизм, который одновременно похож на подымающееся и опускающееся кресло кинооператора и на большой револьверный станок.