На покрытом черным лаком полу большой комнаты лежит ковер, рисунок которого в свое время сделал Аксель Галлен для Всемирной выставки в Париже.

Стены холла-столовой — белые, на бревенчатых балках потолка лежат некрашеные доски. Огромная печь. Каждая деталь очага — ручная работа кузнеца. Каждая деталь мебели выполнена мастерами по рисунку архитектора.

Стены и потолок другой комнаты украшены национальным финским орнаментом, сделанным тоже Акселем Галленом.

На стене в кабинете — «Рыбацкая мадонна», картина Риссанена, подаренная архитектору художником.

Майя Сааринен, жена архитектора, художник по текстилю, своими руками сделала ковры и все ткани, которые украшают дом.

Позади просторного кабинета маленькая комнатка с узким окном, похожая на келью. Здесь собирались молодой еще Сибелиус и художники Аксель Галлен, Эдельфельд, Риссанен, Ярнефельд. Бывал тут и Горький. В этой комнатке, за бутылкой вина, они до рассвета спорили об искусстве и народе. И так же, как сейчас, в маленькое оконце глядели стройные, высокие сосны, а внизу, у подножия высокого холма, синело Витреску — Белое озеро.

Нет более характерного финского пейзажа, чем этот. И — тишина… Северный земной филиал рая.

— Знаете, я однажды видела, как внизу у баньки три зайца танцевали при луне. Они играли со своей тенью, — улыбаясь, говорит госпожа Анельма Вуори.

— История поисков нового в архитектуре прошлого и начала этого века не лишена элементов трагического, — рассказывает финский искусствовед Кэюсти Оландер. — Новую архитектуру приняли с большим воодушевлением. Но какими бы здоровыми ни были во многих случаях принципы, на которых основывалось новое, к концу первой мировой войны архитектура встала перед невиданнейшим тупиком. Наступила реакция, и многие из бывших знаменосцев оставили свои идеалы, удовлетворяясь будничными заказами.

Сааринен не был среди них. После поисков, порой походивших на метания, он оставляет прежнюю романтику, с обязательной для нее живописностью форм, перестает идеализировать грубую, необработанную поверхность камня и приходит к новым материалам — бетонам, простым геометрическим линиям. К тому, что впоследствии названо было конструктивизмом.

В 1923 году, получив премию за проект дома «Чикаго трибюн», Сааринен переехал в США. И хотя дом по этому проекту и не был сооружен, архитектор остался в Америке. Он хотел попытаться осуществить свои новые идеи на новой почве.

Творчество Сааринена оказало большое влияние на развитие архитектуры американских небоскребов. С этой полосой деятельности Сааринена москвичи могли познакомиться на выставке его работ, устроенной в Москве в 1956 году. Он прибыл в Америку как архитектор небоскребов, но, познакомившись ближе со страной, стал противником домов-гигантов.

— Вместо патетического стремления ввысь появилась господствующая горизонталь, — говорят об этом периоде его творчества искусствоведы.

Но и вдали от Суоми, при всех своих творческих падениях и взлетах, великий архитектор не порывал с родной землей и тосковал о ней.

Умирая, он завещал похоронить себя вблизи от любимого детища, в сосновой роще над тихим озером Витреску. И прощальную речь над урной с его прахом, опуская ее в скалистую землю, как бы принимая эстафету, произнес Альвар Аалто, выдающийся архитектор современности.

— Совершенно независимо от того, какой общественный строй господствует в мире, рука, которая лепит человеческие общежития, города, здания и даже мелкие вещи, должна быть мягкой, гуманной, чтобы сделать их приятными для человека. Время так расширило сферу архитектуры, что теперь мы можем говорить о более грандиозной, чем когда бы то ни было, общемировой и общекультурной задаче архитектурного искусства, — говорил Альвар Аалто. — В ней должно быть социальное понимание, сочувствие к трагедии человека. Она должна быть тесно связана с жизнью, с ее условиями. Она требует тонкого понимания формы, знания эмоциональной стороны жизни человека: это как раз те черты, которые и характеризуют труды Элиеля Сааринена.

Мы возвращаемся к дому и, снова любуясь им, видим элементы старой русской архитектуры…

— Да, да! — подтверждает наше впечатление Анельма Вуори. — В Витреску действительно есть влияние и старой русской архитектуры. Оно проникало сюда не только через Карелию, но и другими путями. Не забудьте, что Сааринен был членом Петербургской академии художеств и общества «Мир искусства», он часто бывал в Петербурге и дружил с Дягилевым, Игорем Грабарем, Леонидом Андреевым, Рерихом, а больше всего — с Горьким.

О Сааринене снова вспомнили на его родине, когда надо было принимать срочные меры, чтобы смягчить тяжелый жилищный кризис.

После войны в Финляндии повсеместно возникло много мелких организаций, содружеств, — у нас бы их назвали строительно-жилищными кооперативами, в Финляндии их именуют акционерными обществами. Акционеры до въезда должны внести 20 процентов стоимости квартиры.

Сорок процентов ссужает созданная для этой цели государственная организация «Арава». Остающиеся — муниципалитет и частные банки, которые взимают большие проценты.

Ссуда должна быть погашена акционерами, как нам объяснили, в течение тридцати лет.

Широкое послевоенное жилищное строительство шло и в Хельсинки, и в Лахти, и в Тампере, и в других городах. Оно на практике показало прогрессивность и человечность архитектурных идей Сааринена. Мы не поняли бы слов Альвара Аалто, произнесенных над прахом Сааринена, если бы не знали об этих идеях. Децентрализация больших городов, создание вокруг них маленьких городов-спутников, построенных в лесах, отделенных от центра поясом скалистых парков или озер, — вот за что ратовал Сааринен.

План такого «Большого Хельсинки» и одного из его городов-сателлитов — Мунккиниеми-Хаага — полностью в деталях был разработан архитектором еще в 1918 году. Но осуществиться ему суждено было лишь после второй мировой войны.

По такому же принципу строился и другой пригород — Тапиола, примыкающий к Хельсинки. Здесь нет ни одного дома, который повторял бы по планировке или по фасаду другой.

Здания здесь, а также и во многих других районах, не примыкают торцами друг к другу, а строятся в сосновом лесу, на скалах и на побережье моря, на некотором расстоянии один от другого, так, чтобы с наибольшим эффектом использовать и свет, и воздух, и лес.

Нет улицы с прямою линией выходящих из нее домов, а есть отличное шоссе, от которого к домам отходят асфальтированные подъезды.

— Вот дом-«змея»!

Так здесь называют здания, построенные «зигзагами», чтобы солнцу открывалась наибольшая площадь.

Невдалеке — дом с совсем другой планировкой.

Гладкий серый бетон стен. Синие, желтые, красные, голубые балконы — на каждом этаже другого цвета. А дальше — дома, где кирпичная кладка сочетается с отделкой из лакированного дерева. Слева школа со спортивной площадкой и с бассейном для плавания.

Дома строятся группами, в которые включаются и здания коммунальных учреждений с общей теплоцентралью.

Строительные детали во многом стандартны, взаимозаменяемы, никакого украшательства. Однако расцветка, различное сочетание строительных материалов и много других мелочей, которые сразу трудно уловить, придают каждому зданию свою особую прелесть.

Так как здесь нет улицы с примыкающими вплотную один к одному фасадами домов и каждый дом стоит поодаль от другого и его можно обойти, то каждая стена дома становится как бы его лицевой стороной — фасадом.

Если некоторые довоенные многоэтажные здания конструктивистского стиля, все особенности которого были словно полемически подчеркнуты, выглядели грубо, «сундукообразно», то послевоенный конструктивизм нашел здесь какие-то соразмерные пропорции, которые особенно ясно видны в жилых зданиях.

Высота домов в последние годы, как правило, не превышает четырех этажей. Все здесь кажется продуманно, рационально подчинено удобству человека.