— Посмотрим, посмотрим, — отшучивается Ялмарсон. — А забастовки я не одобряю.

Он переходит от группы к группе. Подходит к костру и около самого огня снимает шапку, чтобы стряхнуть насевший на нее снег, — и, к всеобщему удивлению, открывает огромную лысину, такую неожиданную при окладистой бороде.

— Бастовать необходимо! — убежденно говорит ему пожилой лесоруб. — Хозяева сейчас пойдут на уступки…

С веселыми выкриками парни тащат огромные, синеватые на морозе бычьи туши, а другие из молоденькой сосенки строгают вертел.

Все разговоры, скрывающие нетерпеливое ожидание, доходят в комнату, где готовится к выступлению Коскинен, ровным, жужжащим гулом.

— А как же мы, безработные, можем бастовать? — слышит он краем уха отрывок разговора.

Нетерпение охватывает и его, и он теряет сразу все собранные им и приведенные в порядок слова. И уже сам торопит Сунила — скорей! И выходит из дому.

Его сразу пронизывает холод, забирается в легкие, щиплет уши. Говор понемногу затихает.

— Сюда, сюда!

Коскинену помогают взобраться на огромный ящик.

Он слышит треск разгорающихся костров, видит, как сияют внимательные глаза; он смотрит под ноги, на дощатый помост импровизированной трибуны, и улыбается: он стоит на ящике с американским салом. И слышит свои слова, как будто кто-то другой, рядом, произносит их:

— Товарищи рабочие, лесорубы, вальщики, возчики! Товарищи!

На него устремлены сотни глаз, его внимательно слушают лесорубы. Воздух как будто стал теплее, и глаза заулыбались.

— …Я говорю как член Финской коммунистической партии и уполномоченный ее комитета. Мы отдали себя целиком революционной работе…

«Это про меня тоже», — с гордостью думает Лундстрем. Только вчера в эти часы он шел рядом с панко-регами, конвоируя до блеска начищенное оружие, которое сейчас будут раздавать.

— …Положение в Суоми таково, что каждый рабочий должен сейчас же решить: будет ли он бороться за интересы капиталистов, против своих товарищей, или единым фронтом против капиталистов?..

«Зачем он спрашивает? Разве рабочий может выбирать?» — думает Унха Солдат; он чувствует револьвер в кармане, и это ощущение усиливает уверенность в победе. Он хочет крикнуть: «Мы уже выбрали!» — но слова не срываются с мерзнущих губ. Он слышит:

— …Капиталисты всех стран готовят общий поход против Советской России!.. Они разжигают войну… А мы, финские рабочие, за мир! Весь народ за мир. Он нужен нашей Суоми! Мир нужен всем трудящимся!

Унха думает:

«В России нет капулеттов, там нет акционеров».

И сосед его слушает и спрашивает шепотом Унха:

— Правда, что в России прогнали помещиков и фабрикантов?

Но тот поводит плечом: не мешай, мол, слушать.

— …Мы связаны крепкими нитями с борющимися пролетариями России. Мы хотим на деле доказать свою солидарность, и мы говорим: «Руки прочь от Советской Карелии!»

«Хороши кеньги!» — думает один из лесорубов. Он сменил только что мешки с ног своих на кеньги, взятые у шюцкоровцев, и теперь, поскрипывая ими, переступает с ноги на ногу.

— Финские капиталисты вооружают бандитские отряды и посылают их на территорию Советской Карелии — и это уже война!..

— Тише! — крикнул кто-то в задних рядах.

Но и так тихо — слышно, как трещат поленья в кострах, как шипит поджариваемое мясо. Дыхание ровными дымками рвется вверх.

— Они убили министра Ритавури, который выступал против войны. Они заставляют правительство проводить подготовку войны. Здесь и в ближайших деревнях уже учтены люди и лошади. Не сегодня-завтра должна и сюда нагрянуть мобилизация…

— К черту мобилизацию! — кричит Унха.

— …А если война разгорится, если аппарат лахтарей заработает и шюцкоровцы будут за нами следить, а мы будем разрознены, то мы не сможем тогда сопротивляться. Товарищи! Настало время действовать! Товарищи! Мы не возьмем в руки оружие, которое нам дадут, чтобы воевать против русских и карельских товарищей, но мы возьмем в руки оружие, чтобы не допустить войны!

— Правильно! Тише!

Инари не сводит глаз с говорящего Коскинена.

«Вот это человек, — думает он. — Как бы я был счастлив, если бы вносил в наше дело хоть десятую долю того, что дает Коскинен!»

— Нам удалось добыть оружие, которое белобандиты пытались тайно перевезти в Карелию. Мы перехватили его. Не скажу, чтобы это было легко.

«Это он говорит о нас». Инари находит в толпе среди сотен глаз глаза Лундстрема. Они понимающе весело перемигиваются.

— И мы повернем это оружие против белобандитов!..

Унха Солдат ощупывает с уважением свой револьвер.

— …Вы, рабочие, плохо накормлены и плохо одеты. Здесь мы забрали склады акционерного общества, склады, полные товара. (Тише!) Мы их конфискуем и раздадим товары нуждающимся. (Правильно!)

«Кто же заплатит за меня недоимки? Почему так давно нет из дому писем?» — упрямо думает возчик, сосед Инари по бараку.

— У меня нет целых кеньг!

— Давно, давно бы так!

— …Частной собственности не тронем. Не допустим никаких беспорядков.

— Правильно!

— Верно!

Инари торжествующе оглядывается и внезапно замирает. Он увидел в толпе Хильду. Глаза их встретились. И Хильда здесь! Как хорошо! Какой счастливый день!

— Вот ты можешь и совсем не платить недоимок, — весело говорит Каллио возчику и хлопает его по плечу.

Мысль о такой возможности внезапно озаряет возчика. Как это? Можно ли? Первый раз в жизни пришла к нему эта мысль, и он потрясен ее новизной и простотой.

«Как это? Да, правда, ведь можно не платить недоимки, а дальше… ленсман… Нет!»

— …Никого не принуждаем идти с нами. Кто хочет добровольно идти, пусть заявит об этом. Там происходит запись…

Коскинен показывает на дом господ, а Каллио видит — на крыльце дома стоит Сунила с листами чистой бумаги в руках. Каллио видит — ярко-красная куртка пробирается к крыльцу. Ему делается смешно, и он вслух смеется.

— Вот это повезло! Сунила, оказывается, тоже здесь. И как это мы раньше не встретились? Вот это молодец, я понимаю, он хочет записаться первым! — И Каллио поднимает руку вверх, машет товарищу и кричит: — Эй, Сунила, Инари тоже здесь!

— Тише, тише, черт! — кто-то толкает его в спину.

А голос Коскинена по-прежнему звенит в морозном воздухе ясного февральского утра:

— …Товары, лошади, касса акционерного общества с этой минуты наши. Мы проверили все ведомости и списки должников и увидели, что большинство лесорубов после зимней работы еще находится в долгу у акционерного общества. Но есть и такие, кому акционеры должны. Обычных расчетов мы производить не будем. Каждому вальщику будет выплачено сто пятьдесят марок, каждому возчику — триста пятьдесят, независимо от того, кто кому должен.

— Хорошо!.. Так… Хорошо, хорошо!.. Верно!..

Гул одобрения катится над толпой.

Олави возится, распоряжаясь укладкой ящиков с американским салом. Он занят также подсчетом пил, топоров, кеньг, теплых рубах, пакетиков кофе. Потом еще надо взглянуть, как работает десятник, которому он приказал составить ведомости на выплату жалованья. Сани с оружием он уже передал Лундстрему.

Какая досада, он не слышит, что говорит Коскинен! Но дел так много! И на складе так много добра!

Он входит в комнату к арестованному десятнику. В этой комнате сидит человек в пиджаке и с галстуком; говорят, что это управляющий соседнего пункта. Этот человек раскрыл форточку и старается услышать, что говорит Коскинен.

Олави некогда, он выходит из комнаты; часовой запирает ее на ключ.

Управляющий соседнего пункта задумался. Нет, это серьезнее, чем он думал. Пожалуй, никакой выгоды для его компании не будет от этой забастовки…

— Да закройте вы наконец форточку, пальцы мерзнут! — возмущается десятник и продолжает писать ведомость.

Форточка захлопнулась. За стеною яснее слышится дробь ремингтона.

«Не придется выпить», — думает Каллио и подходит к столу, за которым сидит Сунила, чтобы записаться в отряд. А насчет слушания речей он не мастак. Он сразу и так понял, в чем дело.