Во-вторых, основной территорией кочевания сеяньто во второй половине VI–VII вв., как известно, был район южных склонов Алтайских гор в Западной Джунгарии, где для того периода был наиболее полно представлен обряд погребения с конём. Помимо Алтая такой тип погребения был обнаружен в центральной и западной частях Тувы[222], в Минусинской котловине[223], бытовал такой обряд и в Центральном Казахстане, правда, материалы по нему пока представлены весьма скромно.
Конечно, эти одновременные погребения, помимо общей объединяющей их черты сопроводительного захоронения коня, имели между собой и отличия по существенным деталям обряда, что всегда являлось прочным этническим индикатором. Такие существенные отличительные черты погребальной обрядности, как тип наземных сооружений, могильной ямы (простая грунтовая, грунтовая с подбоем, с дном могильной ямы на разных уровнях и т.д.), расположение в них человека и коня (ориентировка их, взаимное расположение костяков человека и коня и др.), набор сопроводительного инвентаря, сочетание их в одном погребальном комплексе, свидетельствуют о неоднородности этих памятников. Это разнообразие следует связывать не с различием социального, имущественного порядка, хотя и это надо иметь в виду, а с различием этнического порядка. Какова, в таком случае, была типичная, погребальная обрядность для телесного племени сеяньто — кыпчаков кроме известного нам, присущего им трупоположения с конём?
Благодаря интенсивным археологическим работам, проводимым в последние десятилетия в Восточном Казахстане, в Верхнем Прииртышье и в Юго-Западных отрогах Алтайских гор, где в 60-е гг. работала археологическая экспедиция Усть-Каменогорского пединститута и краеведческого музея под руководством Ф.X. Арслановой, а в 1980–1983 гг. — Шульбинская археологическая экспедиция Института истории, археологии и этнографии АН КазССР под руководством автора книги, количество погребений с трупоположением, исследованных экспедициями, увеличилось почти на 100 ед. Они были представлены двумя основными категориями — погребением с конём или его частями (шкурами животных?) и погребением без конских остатков[225].
Тщательный анализ такого большого количества конско-всаднических погребений, причём обнаруженных в одном компактном регионе, позволили выделить среди них очень устойчивый вариант погребения с конём, характеризующийся левосторонним по отношению к человеку расположением лошади и однонаправленной с ним ориентировкой (головой на восток и северо-восток)[226].
Могилы именно этого варианта, сочетавшиеся преимущественно с двумя группами захоронений (в простых ямах и ямах с приступками) и представленные в данном сочетании подавляющим большинством верхне-прииртышских погребений с конём, находят себе настолько близкие параллели в некоторых памятниках Горного Алтая (Туэкта, курганы 4, 7, 9, кольца 1.5; Яконур, курган I, могила I и др; Берель, курганы 2, 3; Катанда II, курган 1 и др.), которые, в свою очередь, отчётливо выделяются среди саяно-алтайских могил в самостоятельные разновидности захоронений, что вполне обоснованно могут быть объединены с ними в особый тип погребений с конём, регионально охватывающий, таким образом, крайне западные и юго-западные районы Горного Алтая и казахстанский Алтай[227].
Принципиальное значение при этом приобретает факт общепринятой датировки отдельных вышеперечисленных погребений единого типа не позднее VII в. (Берель — 2, 3; Кокса — 1), что свидетельствует о первоначальной локализации их на юго-западе Горного Алтая и последующем распространении на территории Восточноказахстанского Прииртышья, где вообще пока не зафиксировано ни одного погребения с конём, твёрдо датирующегося ранее VIII в.
Трупоположения человека с конём, относящиеся к выделенному типу, раньше VIII в. и не могли появиться ввиду сложившейся здесь этнополитической обстановки. Как уже говорилось, с конца VI в. на территории между восточным Тянь-Шанем и юго-западными отрогами Алтая кочевали сеяньто-кыпчаки, которым и принадлежали археологические памятники на склонах юго-западного Алтая, датируемые не позднее VII в. На Иртыше и в Восточном, а затем в Центральном Казахстане сеяньто-кыпчаки появляются в середине VIII в., после разгрома II Восточно-тюркского каганата и племенного союза тюрков и сиров уйгурами. Именно этим временем датируются погребения вышеуказанного типа в Верхнем Прииртышье[228]. Подобный тип погребения с конём, в котором костяк лошади расположен слева от человека и ориентирован головой в одну с ним сторону (на восток), принадлежал, очевидно, одной, монолитной племенной единице. Этой единицей, скорее всего, была определённая группа кыпчакских племён, обитавших до появления в Восточном Казахстане ещё далее к востоку в северо-западных регионах монгольских степей, где они именовались в VI–VII вв. под именем сеяньто.
Таким образом, современное состояние археологических данных позволяет выделить для восточных регионов обитания сеяньто этот специфический кыпчакский археологический комплекс и, что существенно, находит своё продолжение в половецких захоронениях с конём в южнорусских степях в XI–XIII вв., где современные исследователи средневековых кочевнических древностей С.А. Плетнева и Г.А. Фёдоров-Давыдов[229] отличают их от других кочевнических восточноевропейских археологических комплексов (печенегов, тюрков, чёрных клобуков). Свойственный половцам обряд захоронения человека с конём под каменно-земляными курганами, ориентированного головой на восток, почти не изменился (правда, конь иногда обращён головой и на запад) и сохранился на новых местах, на «обретённой родине», где кыпчаки уже под именем половцев, данным им новыми соседями — русскими, несмотря на более чем четырёхвековой временной разрыв между двумя историческими фактами их жизни, продолжали хоронить умерших сородичей по обычаю своих предков, что свидетельствует об этногенетических и этнокультурных непрерывающихся связях сопоставляемых половецких и кыпчакских памятников, чей специфический обряд трупоположения человека с конём зародился и широко бытовал среди телеской группировки племён Центральной Азии, одной из двух главенствующих в этом регионе в середине I тыс. н.э. этнополитической тюркоязычной коалиций кочевых скотоводческих в своей основе народов.
Из сказанного следует однозначный вывод: кыпчаки с самых ранних упоминаний на страницах исторических источников связываются с тюркоязычной этнической средой.
По вопросу о языковой принадлежности кыпчаков Н.А. Баскаков пишет: «Половецкий (куманский или кыпчакский) язык… относится к кыпчакско-половецкой подгруппе кыпчакской группы тюркских языков. Данная подгруппа языков, сохраняя в своей основе кыпчакские черты, приобретала также в результате поглощения кипчакскими языками других родственных языков некоторые общие черты с огузскими и отчасти булгарскими языками»[231].
Махмуд Кашгарский, в XI в. писавший о себе, что он был «одним из лучших знатоков их, тюрков, языка»[232], в главе «Слово к пояснению языков тюрков» отмечал, что у кыпчаков и огузов «был единый чистый тюркский язык»[233]. В главе «Слово к пояснению различия между языками» средневековый филолог не проводит в основном различия между языками огузов и кыпчаков, но иногда говорит об этом, приводя некоторые примеры. Исходя из них можно сделать вывод, что уже тогда прослеживались лингвистические особенности, свойственные западной группе тюркских языков, которые были в одинаковой мере отмечены и у кыпчаков и у огузов. Так, в их языках Махмуд Кашгарский отмечает элементы «джекания», характерные для современного казахского языка. «Кыпчаки, так же, как и огузы, йа в начале слова заменяют на алиф и джим в начале имён и глаголов. Например, тюрки длинные волосы верблюда называют «игду», огузы и кыпчаки — джугду[234]. В то же время в языке кыпчаков встречаются элементы так называемой огузской группы языков: «Каждый мим в начале слова огузы, кыпчаки, сывары превращают в ба… тюрки говорят ман бардум, т.е. я ходил, а сывары, кыпчаки и огузы говорят бан бардум»[236].
