Ганиеда вспорхнула и бросилась навстречу всаднику. Тот спрыгнул с седла и поцеловал ее. Я медленно встал, ощущая в себе пустоту разочарования. Зависть, как нож, поворачивалась в моих кишках.

Незнакомец обнял ее за плечи, и они вместе пошли ко мне. Ганиеда так и светилась от любви. Я умирал от ревности.

— Мирддин, друг мой, — сказала она (по крайней мере со вчерашнего дня меня уже произвели в друзья, спасибо и на том), — познакомься с моим...

Я смотрел на мерзавца, похитившего ее сердце, и не мог понять, что она в нем нашла. Здоровенный переросток с беспечными глазищами цвета орехового прутика, длинноногий и большелапый. Морда смазливая, возраст — года на четыре-пять старше меня. Однако при всем его превосходстве в росте, весе и возрасте я охотно схватился бы с ним за Ганиеду. Но состязание уже позади, награда досталась ему, мне оставалось лишь тупо улыбаться и беситься от зависти.

Эти мысли пронеслись в моей голове, прежде чем Ганиеда закончила:

— ...с моим братом Гвендолау.

Ее брат! Я готов был его расцеловать.

Какой красивый! Какой умный! Да чего же прекрасен мир, где есть такие люди! Он мигом вырос в моих глазах, и я с жаром стиснул его руки в старинном приветствии.

— Гвендолау, приветствую тебя как брата и друга.

Он весело улыбнулся.

— Твой слуга, Мирддин Вильт.

Он со смехом ткнул пальцем в край моего волчьего плаща.

Мерлин Дикий... от шутливого прозвища у меня по коже пробежал холодок. В нем слышался отзвук чего-то жуткого. Неприятное чувство пронеслось, как стрела в полночном лесу, и пропало, когда он похлопал меня по спине.

Ганиеда объяснила:

— Мерлин скоро едет на юг. Там его родичи. Он жил на севере с банши...

— Вот как? — Гвендолау оглядел меня с любопытством. — Это объясняет волчью шкуру. Но как же тебя не убили?

— Господь меня хранил, — отвечал я. — Со мной обошлись по-хорошему.

Гвендолау добродушно кивнул и повернулся к сестре:

— Дома отец?

— Уехал рано утром, обещал вернуться до заката. Велел, чтоб ты его подождал.

— Хм! — Он удивился, потом пожал плечами. — Ладно, ничего не поделаешь. Зато хоть отдохну до его приезда. Ну, всего тебе доброго, Мирддин. Пойду завалюсь в постель.

Он взял усталую лошадь под уздцы и повел через двор в конюшню.

— Далеко он ездил? — спросил я.

— Да. У нас на западной границе беспокойно. Гвендолау ездил предупредить тамошних жителей.

— А что за беспокойство?

— Разве они бывают разные?

— Ну, для набегов время уж больно позднее.

— Только не для скоттов. Они приходят через пролив — это занимает у них меньше дня — и проводят свои кожаные челны по Аннану в самый наш лес. И потом, им сподручнее грабить осенью, когда собран урожай.

Ее слова вернули меня в мир мечей и вечного противоборства. При мысли о жаркой крови на хладном железе меня передернуло. Я взглянул на озеро — в нем отражались синие небеса — и увидел могучего мужа в стальном боевом шлеме и нагрудном доспехе. Его горло пересекала черная рана.

Я узнал его, и меня опять передернуло.

— Если тебе холодно, пошли в дом.

— Нет, Ганиеда, не холодно. — Я тряхнул головой, чтоб прогнать тягостное видение. — Если ты проводишь меня до конюшен, я тронусь в путь.

Она нахмурилась, и в этот миг ей на щеку упала капля дождя. Она протянула руку — еще одна капля брызнула на ладонь.

— Дождь, — победно объявила она. — Под дождем ехать нельзя. И сегодня мы жарим вепря. Ты помог его довезти, так что теперь помогай есть.

По правде сказать, в небе висело лишь одно темное облачко, но мысль о холодной сырой дороге ничуть меня не манила. Ехать не хотелось, и я сдался на уговоры. Ганиеда потянула меня назад в дом завтракать мясной похлебкой, репой и овсяными лепешками.

Весь день она не отпускала меня от себя, развлекала играми и музыкой — в замке была шахматная доска с резными фигурками, а у Ганиеды — лира. И в шахматы, и на лире она играла прекрасно — словно нарочно, чтобы отвлечь меня от предстоящего пути.

День пронесся, как вспугнутый олень, и, когда я выглянул в дверь зала, небо на западе уже озарилось и солнце сквозь серые облака заливало янтарем вершины дальних холмов. «Ладно, — убеждал я себя, — пони нуждался в отдыхе. Хорошо, что мы задержались тут на денек. Но завтра с утра — в путь». Признаюсь, только увидев садящееся солнце, я понял, что из-за нерешительности потерял день. Верно, день был приятный, но все равно он потрачен впустую.

С заходом солнца вернулся король Кустеннин. Он, едва спрыгнув с лошади, бросился в зал, его волосы и плащ развевались за спиной. Ганиеда кинулась к нему, он сгреб ее в охапку и закружил.

Ясно, что он в ней души не чает, да и немудрено. Других женщин я в доме не видел, значит, дочь — единственная отрада короля. От одного ее вида он веселел, как от крепкого вина.

Мигом появился Гвендолау в малиновой шелковой рубахе с черным широким поясом. Штаны на нем были в сине-черную клетку, как и плащ на плече, заколотый большой витой пряжкой из серебра. Гривна на нем тоже была серебряная. Одним словом, королевский сын с головы до пят.

Ганиеда вернулась ко мне, а Гвендолау с отцом отошли обсудить дела. Некоторое время они серьезно переговаривались, хмуря брови и скрестив руки на груди, стоя в уголке у очага, где жарился, шипя и брызгая жиром, вепрь.

С появлением господина зал начал наполняться людьми. Многие из них приехали с Кустеннином, другие пришли на пир из поселка. Король и его сын прервали беседу, и Кустеннин вышел встречать гостей. Каждого он приветствовал отдельно, каждого ласково обнимал. “Вот человек, — подумал я, — который умеет любить друзей. Как же он относится к врагам?”

— Дело хуже, чем я думала, — тихонько поведала мне Ганиеда.

— Откуда ты знаешь? — Я смотрел, как король приветствует гостей, шутит, смеется, передает по кругу рога с медом: счастливый монарх встречает старых друзей, на челе его — ни тени заботы.

— Знаю, — прошептала Ганиеда. — Он ничего не рассказал мне и сразу заговорил с Гвендолау, даже не выпив кубка. Смотри, он и сейчас не прикасается к питью. Видишь — берет рог и передает дальше, не пригубив. Да, вести тревожные. Ночью будет военный совет.

Все было так, как она сказала. Вглядевшись внимательнее, я тоже различил среди гостей скрытый ток беспокойства. Люди говорили и смеялись, но слишком громко и нарочито.

Куда я влип? И вообще зачем я здесь?

И я задумался о том, что ждет меня далеко на юге. Нет, все-таки зря я задержался.

Но почему? Я пробыл в фейне Сокола три года и, хотя скучал по дому, никогда не чувствовал такой спешки. Впрочем, сейчас дело иное. Я задержался исключительно ради собственного удовольствия, потому что хотел быть рядом с Ганиедой. Да и она, не высказывая этого прямо, дала понять, что хочет, чтоб я остался.

Ах, Ганиеда, как же я все это помню!

Мы пировали в бревенчатом парадном покое, среди света и смеха; в чаду от жареного мяса блестели глаза и гривны, среди властителей Годдеу ходили по кругу окованные золотом рога, и те пили и пили, хотя их повелитель не прикоснулся к вину. После предупреждения Ганиеды я внимательно следил за происходящим, да и не я один. Гвендолау тоже следил — трезвый и настороженный — со своего места за высоким столом.

Когда с едой было покончено и вожди потребовали песню, Ганиеда взяла лиру и запела. Я удивился не тому, что она поет, потому что голос у ней был и впрямь красивый, но тому, что у богатого и Могущественных владыки нет барда, а то и двух. Да он мог бы держать полдюжины придворных певцов, чтобы те возносили ему хвалы и пели о мужестве его витязей.

Закончив петь, Ганиеда подошла ко мне и потянула меня за рукав.

— Идем.

— Я хочу видеть, что будет.

— Нас это не касается. Пошли. — Разумеется, она имела в виду, что не касается меня.

— Пожалуйста, — взмолился я, — давай выясним, что будет. Если на севере неспокойно, об этом стоит знать и моим родичам.