СИД присмотрелся. 3311 сидела смирно. Всё та же серая апатия, усталость и обречённость, принесённая в Посмертие из крайней земной жизни. И ненавистная аббревиатура БОТ на груди – душа «без особых талантов». Неважно. Это неважно. Посмертие ранжировало души для последующих воплощений. Кого-то возвышали, кого-то наказывали, присваивали коды, подсчитывали, сверяли и взвешивали. По заслугам. 3311 ничем в жизни не отличалась – жила, как все, терпела, страдала, молила, разочаровывалась, смеялась по пустякам, улыбалась лучам солнца и задумывалась в дождь. Она воспитывала таких же – без особых талантов – детей. И умерла, как многие, не осенённая знамениями, озарениями или подвигами. То ли дело СИД, «существо исключительных достоинств»… Здесь их разделяло то, что Кравченко назвал бы буржуазным пережитком и классовым неравенством, и если СИДы гордо сияли на вершине пирамиды, то БОТы тихо топтались почти у самых её низов. Почти, потому что ниже были ДОПы, а ниже ДОПов… «Бедняги», – подумал СИД. Он-то, в отличие от 3311, всё знал и всё помнил – СИДам можно, а всем, кто ниже, нет. Он знал, что было и что будет, видел души ушедших и нерождённых, в его голове умещались миллиарды возможных миров, миллионы прожитых и триллионы непрожитых жизней, воплощение которых зависело от выбора, осознанного или случайного. Он знал наверняка, что не всегда судьбу определяет взвешенный поступок, иногда это минутный порыв души, обеденное меню или цвет чулок. И случайное решение чаще бывает вернее обдуманного. Но в этот раз он взвесил всё, рассчитал, продумал, проиграл в голове. Потому что дважды уже ошибся. Это его третья попытка вернуть всё на место. У числа «три» правильные вибрации. И «тридцать три» на груди БОТа недвусмысленно намекала ему на поддержку ангела-опекуна. Когда-то он и сам посылал ей такие знаки. У него не вышло, назначили другого, и вот он незримо маячит ему его же методом: «Самойлов, – вопиёт он, – видишь тройку, значит, ангел стоит за спиной. Я тут. Всё получится». Получится. Нужно только набраться смелости, чтобы взять на себя больше ответственности. Рассказать ей всё.

В загробной шири времени не существует, а пространство вокруг них застыло. Пошёл снег. Мокрые хлопья мерцали, кружились, отгораживали их от других душ, вездесущей божественной справедливости, вечности. СИД смотрел. Она была рядом. Конечно же, слушала. У БОТов нет своей воли, только предложенная. И он продолжил с верой в то, что предложение будет принято.

– Мы шутили, что Балтийское море напичкано минами, как суп клёцками. Приходилось использовать каждый ходовой день, но мы всё же надеялись встретить первый мирный год не хуже, чем Кравченко, – в Матросском клубе, у пахучей, украшенной разноцветными свечами ёлки, с обедом из трёх блюд. Я, как обычно, закрепил патрон и уже высадился на катере, когда мотор заглох. Буксир от шлюпки намотался на винт. Тральщик дрейфовал к мине. Все замерли. Я видел, как в пятидесяти метрах горит шнур, как стелется голубой дымок. Машинально нащупал в кармане нож, скинул бушлат и прыгнул в воду. В этот миг перед глазами заплясал счастливый Кравченко, помахивал фильдеперсовым чулком. Я мечтал оказаться на его месте, есть суп, пить водку и кусать вместе с Зиной тугую булку хлеба, невзначай касаясь своими губами её, отражаться в её глазах, взрываться от прикосновений, гореть в объятьях. Ледяная волна плеснула в лицо реальностью: в сверкающих бликах, прикрытая белоснежной фатой морозной крошки, передо мной качалась на волнах рогатая чёрная смерть.

БОТ 3311 посмотрела на СИДа в упор, солёное Балтийское море плескалось и пенилось в её глазах.

– Шнуру оставалось гореть десятка два моих вдохов, отмеренных судьбой, чтобы успеть перерезать шкертик, на котором висел злосчастный патрон и моя непрожитая жизнь. Я торчал поплавком и безуспешно махал ножичком в гигантской тарелке медно-жёлтого супа, остывшего до обморожения конечностей. Надо мной – огромное лицо Кравченко. Он улыбался, глядя сквозь меня, загребал ложкой клёцки. Я клял и нож, и верёвку. Пенька оказалась крепче стали – не перерезать, хоть плачь! А огонёк всё бежал, и плевать ему было на меня, катер с матросами, настоящее с будущим, которого, я думал, у меня уже не будет. Зина…

СИД на миг потерял самообладание. Его аура благородного цвета индиго сползла к зелёному и жёлтому.

– Я предал её дважды. Решил, что придумал искру, которая проскочила между нами в день, когда Кравченко сказал: «Вот, Самойлов, это моя Зина», – и тогда единственным огоньком, важным в моей жизни, оказался маленький синий чёрт, пожирающий шнур, который вопреки всему соединял меня с мечтами о жизни, о ёлке в Матросском клубе и – несмотря на Кравченко – о новой встрече с Зиниными зелёными глазами. Собрав последние силы, я рванул лезвие. Подрывной патрон булькнул на глубину, я следом. Дальше помню, что плавал в окружении перевёрнутых вверх пузом рыб, ничего не слышал, кто-то нырял, искал, а я опускался ниже, тело сводило судорогой. И вот тут, перед самым переходом в Посмертие, мне открылась истина: я понял, что на месте Кравченко должен быть я.

Стармех тогда поставил две задачи: отнести отчётную документацию по обезвреженным минам машинистке, которая жила в той самой парадной, куда заскочила Зина поправить чулок; и демонтировать «дашку» – это мы так пулемёт называли, потому что ДКШ, понимаешь? Неважно. Победа была за нами, эта штука ограничивала мобильность катера. По инструкции надо было снять. Как я сказал, шнур горит пять минут двадцать секунд. Случись что, лишний балласт грозил оставить нас в супе с клёцками навсегда. Я думал, что, выбирая «дашку», выбираю жизнь. Ошибся. С именем ошибся, – смущённо пошутил СИД. – И в парадную с отчётной документацией влетел Кравченко. В третью, между прочим, парадную. Пока я опускался во мрак, пулемётной очередью прошибала виски странная, но неотвратимая правда: я люблю Зину, любил её всегда и буду любить вечно, потому что на свете есть только одна любовь, которую проносят люди через все земные воплощения. Она же и есть свет. Краешком уплывающего сознания я успел зацепиться за него и умер.

– И стал СИДом, – голос 3311 поскрипывал, как отыгравшая пластинка с патефона в бомбоубежище. – «Существо исключительных достоинств» дают душам за героизм во спасение.

– В том числе, – аура 761 вновь обрела цвет индиго. То ли от героических воспоминаний, то ли оттого, что у него начало получаться! Она заговорила. Значит, анализирует. Значит, история зацепила спящие, потаённые уголки её души.

– Войны многих возвысили. Что было, когда ты нашёл Зину? – спросила БОТ, и 761 просиял.

– Ты знаешь, что я её нашёл?

– Ты сказал, что предал её дважды. Для того чтобы предать ещё раз, её нужно было найти, разве нет?

Чуда не случилось, но ангел ещё маячил – число «тридцать три» в номере на груди БОТа подмигнуло оранжевым. Подавал надежду.

– Всё так. Мне на секунду показалось… Неважно. Я нашёл её там же, где оставил. С Кравченко, – СИД сник и начал терять цвет, момент откровения приближался. Он думал, что её интерес поможет ему, но рассказывать стало труднее. Он боялся, что она осудит, отвернётся, не поймёт. «В конце концов, она же БОТ», – он узнал этот предательский шепоток. Он растекался липкой, приторной лужицей. Самойлов умудрился вляпаться в неё уже дважды.

– Знаешь, в чём стратегическая задача ангелов? – собрался он, 3311 отрицательно качнула головой. – Жертвовать. Они могут творить чудеса только через жертву. Мне тяжело об этом рассказывать, загляни.

3311 обхватила руками голову СИДа, внимательно посмотрела в его глаза и… нырнула в 31 декабря 1955 года.

Залив кипел, сыпал брызгами. В полёте они превращались в льдинки, смешивались с метелью. Шквальный норд-вест поднимал с земли столбы снега, швырял в общую центрифугу. В центре стояла маленькая хрупкая женщина. Кричала так, чтобы никто не слышал. Порыв ветра сорвал с головы платок, растрепал русые волосы. Шальная льдинка рассекла щёку.

– Это я? – 3311 задала вопрос, ответ на который уже знала.