Не нарушили эту древнюю традицию и сейчас. Будто ненароком отец сказал:

— Что-то не видно в табуне потомка гнедого жеребца. Не под твоим ли батыром потеет?

— Ты угадал, Абеке, — ответил, опершись локтем на колено, Касымбек-ака. — Вон, под ельником, он как раз и скачет. И ты смотри, улкенбас[33], твой глаз как у птицы, — добавил он, и его тяжелая рука грубовато коснулась моей головы.

Я взобрался на свою лошадку и уже тронул повод, чтобы ехать навстречу Эшбаю, но отец жестом остановил меня. Однако Касымбек-ака, увидев мое огорчение, сказал:

— Поезжай к дружку. Только не торопись.

О чем мы с Эшбаем говорили? О моем новом портфеле, новостях в селе, какой у меня конь и конечно же о нашем гнедке-дунене под Эшбаем — сыне того гнедка, который в прошлые годы не раз брал призы. У него последняя пробежка перед выстойкой, а там и скачки. Он совсем не вспотел, только за острыми ушами мокро, и потому была необходима эта последняя пробежка. Гнедок мне не приглянулся: слишком невзрачен. Все другие лошади в табуне, он пасся рядом на склоне, как лошади — крепко сбитые, шерсть на них так и лоснится: ведь тучные горные луга с хорошим разнотравьем, прохлада гор, нет мух, оводов — нагуливайся. А дунен, о котором столько разговоров, худ и явно неуклюж. И ходил как-то странно — вперевалку, широко расставляя задние ноги. Голова у него, и без того маленькая, казалось, усыхала. Только глаза нетерпеливо поблескивали. Дунен то и дело вытягивал шею, вырывая из рук Эшбая повод, будто требовал от седока продолжить бег.

Знатоки лошадей из нас, мальчишек, были аховскне, но мы с особым пристрастием прислушивались к разговору старших о гнедке у табуна и в юрте. Тонкостей миролюбивого спора отцов мы не понимали, но видели, что они расходились во мнении о возможностях гнедка на предстоящих скачках.

Разговор окончился том, что наши аксакалы, решили показать гнедка старику киргизу из Айдын-булака — Абдуманапу.

— Джаксы, Абеке, — сказал Касымбек-ака. — Пусть третий рассудит нас. Завтра с утра и поедем. А вы, дружки, почему не спите? Пора.

Взрослые взяли нас в эту поездку, и я благодарен им за это до сих пор. Мы выехали лишь тогда, когда солнце заглянуло в нашу долину Ой-джайляу. И я спросил Эшбая — кто такой этот старик Абдуманап из Айдын-булака, если даже бывалые люди, какими были наши отцы, решили сделать его судьей у них. И Эшбай рассказал, он был хороший мастер на рассказы. По его словам выходило, что айдын-булакскому старцу сто десять лет. Раньше он был манапом — середняком, а сейчас великий знаток лошадей — синчи. Славится на всю округу. Когда создавали колхозы, он первым отдал свой скот. Себе оставил верблюдицу, кобылу с жеребенком и несколько овец. Каждую весну, когда на джайляу Асы поднимаются отары и табуны — с юга киргизов, а с севера казахов, — он тоже переезжает туда и ставит свою юрту между ними — у озера Айдын-булак.

— А далеко до него?

— Рядом, — спокойно ответил мне Эшбай. — Перевалим вон тот хребет за нашим табуном, а там — рукой подать. Те земли — нашего колхоза, но живет там он. И начальство сказало, чтобы никто не трогал святого старика.

— А он правда святой?

— Все так говорят, — солидно сообщил Эшбай.

— Он не похож на обыкновенных людей, да?

— Говорят, что он очень много знает. Все. Например, из какого гнезда можно взять лучшего птенца беркута, чтобы получилась хорошая ловчая птица. Откуда появится барс или волк. Или какая лошадь придет на скачках первой… Самый лучший шубат — напиток из верблюжьего молока — на всем горном джайляу у него. Люди уважают его, из всех аулов везут ему мясо, масло. Но болеет. У него две жены и больше ста внуков, правнуков и праправнуков.

Еще более загадочными казались мне Айдын-булак и его хозяин.

Айдын-булак — озеро тихое, небольшое. Впадает в него маленький громкий ручей, который начинается у самых снегов, петляет между отвесных скал и стройных тянь-шаньских елей. И маленькую уютную долинку, и озеро под скалой, и белую большую юрту невдалеке, и маленькую рядом с ней мы увидели, перевалив хребет.

Поводья коней у старших, когда они спешились, принял у юрт молодой высокий парень и повел их к коновязи. Мы с Эшбаем последовали за ним. Другой, пожилой человек с проседью в бороде, пригласил наших отцов в юрту, но они, узнав, что старика Абдуманапа там нет, направились к озеру. Почтенный аксакал отдыхал там после обеда.

Мы подошли. Наши отцы уважительно поздоровались. На цветастой кошме — текемете — рядом со стариком сидели еще двое, но я не рассмотрел их: все мое внимание было обращено к полулежащему на густом меху и подушках старику неимоверно крупного телосложения. Длинная белая борода делала его скуластое с крупным носом лицо более выразительным, глубоко сидящие под белыми бровями глаза были светлы и ясны, как само озеро Айдын-булак. Зубы крупные, но редкие. Руки большие, жилистые.

— Похож на льва, — шепнул я Эшбаю.

— Говорят, с медведем боролся…

Старшие обратили внимание на наше шушуканье, и мы притихли, прислушались к их беседе. Касымбек-ака, представляя моего отца Абдуманапу, добавил:

— Кстати, Манап-ата, он тоже из тех краев, откуда пришли и ваши предки…

Старик улыбнулся, привстал.

— Это верно, — сказал ровным голосом он. — Мой дальний прародитель — мне говорил об этом еще отец — родился в Алтышаре. Но перебрался сюда. Здесь уже третье поколение нашего рода. Самому-то уже больше ста лет…

— У нас говорят, — достойно ответил мой отец, — родниковая вода не иссякает, славный род не исчезает. Пусть будут счастливы и многочисленны ваши потомки.

— Спасибо, баурым[34], — ответил на слова моего отца старик и склонил голову. — А теперь попробуйте нашего кумысу и шубату. А если останетесь на ночлег, зарежем барана. Гостям я всегда рад. Тем более — своим землякам…

Наши отцы поблагодарили Абдуманапа за приглашение.

— А что? — тут же обратился он к ним. — Приближается пора испытаний для скакунов на джайляу.

— Мы готовимся, — тут же ответил Касымбек-ака. — Вот хотели показать вам одного скакуна.

Абдуманап, не глядя в сторону коновязи, спросил:

— Гнедого, с белым пятном на лбу?

Я раскрыл от удивления рот. Старику сто десять лет, а у него такое зрение! Выходит, он даже пятно на лбу рассмотрел, когда мы подъезжали к юрте. На таком расстоянии?

— Его, — подтвердил Касымбек-ака.

— Пусть подведут.

Касымбек-ака посмотрел на Эшбая, и мы тут же побежали с ним к коновязи.

Гнедой дунен, будто понимая, что его внимательно рассматривают, шел за Эшбаем с достоинством, легко, все так же широко расставляя задние ноги. Мне показалось, что Абдуманап неодобрительно сжал губы. Это заметили и взрослые. Тень волнения мелькнула на лице Касымбека-аки. Абдуманап поглаживал бороду и смотрел на гнедка, потом он сказал:

— Ты перестарался, Касымбек. Перестарался, — добавил он, не отводя взгляда от коня.

После затянувшегося молчания Касымбек-ака с трудом вымолвил:

— Вы считаете, что на приз нет никакой надежды?

— Решай сам, — уже глядя Касымбеку-аке в глаза, сказал он тихо. — Сам решай. Ведь и ты не первый день живешь на белом свете. И лошадей знаешь. А я, может быть, стар стал…

Он сказал все это, будто признаваясь в своей неправильной оценке, с каким-то тайным смыслом. Это я сейчас понимаю, что с тайным смыслом, а Касымбек-ака это тогда понял… И поняли другие.

Абдуманап сказал свое слово, и наступило долгое тягостное молчание. Никто не пил кумыса. Все сидели, опустив руки. Было слышно, как журчит по камням ручей, истоки которого у самых снегов, верещит в ельнике какая-то птаха, радуясь солнцу и жизни.

Эшбай понурил голову, нежно гладил гнедка, будто успокаивая его и защищая, а у самого на глаза навертывались слезы.

Наконец Абдуманап кашлянул и заговорил тихо, но четко, словно расставляя все знаки препинания в запутанном тексте или разъясняя простую истину, которую никак не возьмут в головы непослушные ученики.