Садык смотрел на Хосмана Нияза и думал: «Старый ты плут, изворотливая лиса. Твои сослуживцы давно изгнаны, бедствуют в лагерях Джунгарии, в пустыне Гоби, а ты остался здесь и пользуешься доверием властей. Ты приловчился спасать свою шкуру. Ты хочешь продлить свою жизнь за счет моей, но вряд ли тебя это спасет. Всенародное бедствие не минует и тебя. Когда в лесу пожар, то горит все — и прямое дерево, и кривое, и сухое, и мокрое. Даже если ты уцелеешь, тем хуже для тебя, ничего нет страшнее полного одиночества».

— Отвечайте, Садык Касымов, что вы хотели сказать этой статьей? — потребовал Хосман Нияз.

— Статья напечатана в газете, она доступна всем, — ответил Садык. — Здесь собрались грамотные люди, могут ее прочитать сами.

— По этой статье не видно вашего политического лица, все в дыму, — продолжал Хосман Нияз. — Мы требуем, чтобы вы честно признались в своих заблуждениях и развеяли дымовую завесу.

— В любой работе могут быть ошибки, я готов выслушать вашу критику.

— Он готов выслушать! — фыркнул Хосман Нияз. — Значит, народ должен перед вами отчитываться, а не вы перед народом?! Вы буржуазный индивидуалист и отщепенец, вы получите по заслугам! Кто желает высказаться?

К трибуне быстро пошел молодой активист, подготовленный, как водится, заранее. Он почти бежал, то ли боясь растерять решимость по дороге, то ли желая нагнать страху на Садыка своей стремительностью.

— Как ты смеешь отпираться, жалкий писака, рифмоплет! — истерически закричал активист. — Твои бездарные стихи знают не только в Буюлуке, но и в Астане, и в Караходже, и даже в Турфане. Народ знает, что они вышли из-под твоего вонючего пера!..

За первым активистом выбежал второй и начал поносить Ханипу — штатная любовница, идеологическая змея с вырванным жалом, потаскушка.

Садык и Ханипа хотели сесть, но их стулья убрали, хотели покинуть заседание, но дорогу им преградили трое молодых активистов, готовые пустить в ход кулаки.

Наконец Хосман Нияз, оглохший от криков, решил, что на сегодня хватит, и закрыл заседание.

Учителей построили, и под командой одного из активистов колонна направилась на окраину Турфана в передовую, как было объявлено, гуньши «Бяш юлтуз». Там, на складском дворе, они выстроились в затылок возле кухни, чтобы получить похлебку на ужин и ломоть хлеба.

Ханипа и Садык держались вместе. Здесь уже никто больше не кричал на них, одни прятали глаза, другие, смотрели на них с сочувствием, были и такие, во взгляде которых можно было прочесть одобрение. Крикуны будто истратили весь свой боевой запас и сейчас ничем не выделялись из общей массы молчаливых, проголодавшихся людей.

После ужина учителей собрали возле громкоговорителя, и они слушали выступление по радио некоего бывшего солдата. Он рассказывал, как в день свадьбы запретил своей темной, несознательной матери резать свинью и подавать рис на стол, вместо этого он весь вечер читал гостям и своей невесте цитаты из Мао Цзедуна.

Ночевать расположились в амбарах гуньши, на соломе. Ханипа с двумя девушками устроилась в небольшой кладовке. Садык принес им туда несколько охапок соломы, а сам пошел в город, повидаться со старым своим знакомым — поваром Саидом-акой.

Утром он вернулся в гуньши и увидел хвост возле кухни — учителя получали завтрак. Ханипы среди них не было. Он нашел ее в той же кладовке. У нее был жар, лицо покрылось потом, глаза лихорадочно блестели:

— Что с тобой, Ханипа? — Садык опустился перед ней на колени.

— Ничего, уже легче… Плохо спала, наверное, после вчерашнего собрания…

Объявили построение. Садык вывел Ханипу из кладовки, держа ее под руку.

— Быстрей! Быстрей! — покрикивали активисты, перебегая из амбара в амбар.

К Ханипе подошел пожилой учитель с термосом в руках.

— Выпейте чаю, вам станет легче, — предложил он, подавая термос. Затем достал из нагрудного кармана маленькую коробочку и предложил Ханипе таблетку. Ей стало легче от одного только участия этого доброго человека…

Перед началом заседания к Садыку подошел Хосман Нияз и пригласил его в свой кабинет. Там Садык увидел старого знакомого — окружного следователя Сун Найфыня. Полковник выглядел озабоченным.

— Статья напечатана, — сказал он, — но в народе пошли всякие разговорчики. Урумчи считает, что вы должны уточнить некоторые положения…

Со дня выхода статьи прошел месяц. В верхах, возможно, что-то переменилось, и Сун Найфынь получил новые указания. А «разговорчики», как и предполагал Садык, в основном ведутся о том, что приведенные в статье доводы и обличения Момуна справедливы. Словно читая мысли Садыка, полковник продолжал:

— Зачем вам нужно было так подробно цитировать этого вонючего ревизиониста и врага народа? Зачем смаковать? Я думаю, теперь самое время выступить вам с трибуны и признать допущенную ошибку. У кого их не бывает? А вашу речь мы передадим в газету.

— Я не могу выступать.

— Почему? Как известный поэт вы должны показать пример другим.

Садык хотел сказать, что после признания ошибок у полковника будут все основания снова упрятать его в тюрьму, однако раздумал, незачем мыши дразнить кошку.

— У меня болит голова после вчерашнего, я не в состоянии говорить.

Полковник побарабанил пальцами по столу.

— Значит, отказываетесь?

— Отказываюсь…

Сун Найфынь приказал Хосману Ниязу публично изгнать Садыка из зала заседания и объявить всем, что и ему, и Ханипе запрещается отныне работать в школе.

Садык почти не выходил из дому, старался взбегать встреч с ненадежными людьми, зная, что за ним установлена слежка. Свободного времени было хоть отбавляй, он писал и писал стихи и прятал их в саду, в дупле старого дерева. Изредка по вечерам он наведывался либо к Джау-Шимину, почитать свежие газеты, либо к таджику Абдуварису, полистать старинные рукописи и книги. Садык подружился с Книжником, диктовал ему новые стихи, старик записывал их аккуратным почерком каллиграфа, а потом передавал своим друзьям. Как-то раз Абдуварис сказал Садыку, что получил весточку из Душанбе от своих родственников.

— Думаю, весной перейти границу, — признался Абдуварис. — Сначала уйду в Семиречье, а оттуда в Таджикистан. Все книги я не смогу забрать, пусть они останутся тебе, Садыкджан. А сам ты не думаешь уходить?

Садык поблагодарил за книги. А уходить — нет, он останется здесь, он будет продолжать борьбу.

— Трудно бороться безоружному, сын мой, можно лишиться жизни…

— У меня есть неплохое оружие. — Садык показал карандаш. — Безотказное и всегда при мне.

Абдуварис похлопал его по плечу.

— Ты молодец, Садыкджан. Я прочитал много книг, на старости лет стал немного разбираться, кто хорошо сочиняет, а кто неважно. Ты молодец, Садыкджан, я верю, твои песни будут петь уйгуры. Твои песни будут жить долго!

В ту ночь Садык написан новые стихи, открыто бунтарские, призывные.

Эти стихи стали известны Сун Найфыню в устной передаче. Доказать их авторство полковник не мог, однако он не сомневался, что написал их все тот же Садык Касымов, больше некому. В Урумчи сменилось начальство, и там почему-то медлили с выдачей санкции на арест Садыка. А Сун Найфынь настаивать не хотел, рискованно. Он знал, что за чрезмерное усердие могут дать по шапке, такое уже бывало. Он решил избавиться от Садыка своим, неоднократно испытанным способом.