Садык высказал предположение, что теперь они, возможно, будут работать вместе в буюлукской школе, после чего Шарип так странно, затравленно на него посмотрел, будто Садык по меньшей мере попытался накинуть ему ярмо на шею.
За чаем разговор не клеился. Шакир поиграл на гитаре, Марпуа танцевала, — надо было хоть как-то отметить приезд студента и развеселить стариков.
Уже когда стали расходиться, Шарип потихоньку сказал Садыку, что зайдет к нему завтра, поговорить наедине, есть кое-какие новости…
* * *
Ночью Масим-ака с Аркинджаном ловили ястреба. Старик прихватил с собой две длинных камышины. На конце одной он привязал силок, на конце другой — смоченный в керосине фитиль.
Бойнака они увидели уже под другим деревом, значит, можно было не сомневаться, что ястреб перелетел сюда.
Масим-ака поджег фитиль и подал камышину Аркинджану.
— Становись под деревом и медленно поднимай огонек вверх, — сказал он.
Прикусив губу, Аркинджан начал осторожно поднимать свою камышину, напряженно вглядываясь в каждую ветку. Когда огонек поднялся до середины кроны, он увидел своего ястреба. Птица сидела неподвижно, будто завороженная огнем, глаза ее блестели, как две золотые бусинки. Не успел Аркинджан полюбоваться видом ястреба, как Масим-ака, неслышно просунув свою камышину, накинул петлю — и ястреб, трепыхаясь и шурша листвой, полетел вниз.
— Молодец, дядя Масим, молодец! — закричал довольный Аркинджан.
Масим-ака высвободил ястреба из силка, подвязал ему на ногу бечеву, подал Аркинджану рукавицу.
— Держи, малыш, и помни, когда можно пускать ястреба на охоту, а когда нельзя…
VI
Садык проснулся от яркого света. Открыв глаза, он увидел, как Захида, приподнимаясь на носки, сворачивает плетенную из чия оконную штору. Платье ее поползло вверх, обнажая светлые, будто восковые, ноги. Садык быстро поднялся и помог жене повесить на гвозди скатанную плетенку.
— Вовремя ты проснулся, — ласково сказала Захида. — Все наши, кажется, уже поднялись.
Сказать, что, мол, ты засоня, долго спишь, пора на работу, — все это было слишком грубо для Захиды. Садык обнял жену и поцеловал в щеку. Захида покорно прижалась к мужу, положила голову ему на плечо, и они молча постояли так, слушая, как бьются их сердца. Сейчас им обоим чудилось, будто они слышат, как бьется еще и третье сердце, их будущего ребенка…
— В передней будешь завтракать, Садыкджан, или тебе принести сюда?
— Как тебе удобнее, — улыбнулся Садык.
— А у меня есть для тебя новость…
За чаем она подала Садыку запечатанный конверт.
— Странное какое-то письмо, — сказала Захида. — Адрес по-уйгурски написан и еще по-какому-то, наверное, по-русски. Я разобрала, что это от Момуна. Интересно, что он тебе пишет.
Садык торопливо разорвал конверт. Догадка, что Момун ушел в Советский Союз, сразу же подтвердилась. Однако о своей новой жизни он пока ничего не писал, зато подробно сообщал о расстреле демонстрации. Садык уже слышал о «беспорядках в Кульдже» еще на учительской конференции в Турфане, но подробностей не знал, да никто бы и не стал их передавать. В обстановке запугивания, которая царила на конференции, делегаты опасались друг друга.
«…Когда я вспоминаю об этом, — писал Момун, — невольно на ум приходит 9 января, «кровавое воскресенье» в царской России. Китайское руководство показало свое подлинное лицо в тот страшный день…
Во время расстрела мы с Ханипой потеряли друг друга. Я был ранен, едва пришел в себя, стал искать ее, но мне сказали, будто она погибла. Нетрудно было в это поверить, я видел, как она бросилась под пули, чтобы спасти девочку. Теперь же земляки из Кульджи передали мне, что Ханипа будто бы осталась жива.
Дорогой друг, если сможешь разыскать ее, то сообщи мне все о ней…»
Письмо было мрачным, как затянутое тучами грозовое небо. Садык сначала побоялся прочесть его Захиде, чтобы не волновать ее, но потом все-таки прочел. Пусть она знает все, от печальных слухов все равно ее оградить невозможно. Захида слушала, прижав ладонь к сердцу.
Скрипнула калитка, и во дворе появился Шарип. Садык вышел встретить его, и они уселись на глиняную суфу под навесом. Едва успев поздороваться, Садык сразу же спросил, что было слышно в Урумчи о беспорядках в Кульдже.
— Хорошенькие беспорядки! — фыркнул Шарип. — Там было море крови. Стреляли по мирным жителям из винтовок и пулемета.
— Как вы считаете, демонстрация была организована?
— Говорят, что нет. Просто народ собрался, чтобы высказать руководству свои просьбы: одни хотели уйти в Семиречье, другие просили работу — и в ответ получили свинец. После чего началось «движение по борьбе с местными националистами». Многих студентов угнали в пустыню, я успел вовремя сбежать. В Пекине как будто взбесились. Идет массовое переселение китайцев из внутренних провинций к нам. А уйгуров, дунган, казахов выселяют. И все это называется «новая национальная политика».
Садык вздохнул, покачал головой:
— В государстве, если оно подлинно социалистическое, все нации должны иметь равные права. Об этом знает каждый школьник. Об этом твердило и твердит само китайское руководство. Но что же получается теперь на деле? К чему приведет такая «новая политика»? Только к анархии, к разжиганию национальной вражды, кровавым столкновениям. Кстати, Шарип, вы не знаете кого-нибудь из тех, кто был в Кульдже в день расстрела?
— В университете у нас есть преподавательница Айша-ханум. К ней приходила несколько раз молодая женщина с девочкой. Студенты народ дошлый, все разузнают. Говорили, что эта женщина с девочкой пострадала во время демонстрации, хотя сама она ничего никому не рассказывала. Зовут ее Ханипа.
— У меня сегодня день больших новостей! — воскликнул Садык. — Мы с ней учились вместе, с ней и с ее мужем Момуном. Значит, Ханипа в Урумчи. Чем занимается? Устроилась на работу?
— По-моему, нет. Айша-ханум имеет авторитет, член партии. Наверное, поможет ей… Я этим как-то не интересовался. Да и что толку — поможет, не поможет, — равнодушно проговорил Шарип, и это насторожило Садыка.
— Чем вы намерены заняться здесь? — спросил Садык.
— Не знаю…
— У нас в Буюлуке, по моим подсчетам, около сорок детей окончили начальную школу. Где им учиться дальше? Только в городе. Но в город могут попасть единицы, только те, у кого там родственники. А что делать остальным, ведь все они хотят учиться! Я думаю, если мы с вами возьмемся как следует за дело, то и здесь, в Буюлуке, мы сможем дать им знания и объеме шести-семи классов.
— Не верю я в это, Садык-ака, — равнодушно отозвался Шарип. — Напрасны, по-моему, все ваши старания.
— Но почему?!
Шарип заговорил о «страшных политических бурях» в центре, о творящихся повсюду безобразиях, о безысходности, но говорил вяло, как бы с чужих слов. Он был сломлен невзгодами, не выдержал первого удара судьбы.
— Надо набраться мужества, Шарипджан! — твердо сказал Садык. — Даже обреченные на явную смерть должны бороться за жизнь до последней минуты.
— Не знаю, — пробубнил Шарип. — Кому это надо?..
Садык посмотрел на него неприязненно.
— Вся наша беда в равнодушии, вот в этом «не знаю» и «кому это надо», — резко сказал он. — Один «не знаю», другой «не знаю», в результате целый народ безропотно терпит произвол.
Шарип молчал, глядя под ноги.
— Самое страшное для народа, — горячо продолжал Садык, — это не низкий жизненный уровень, связанный, к примеру, с неурожаем или с неправильным распределением. Самое страшное — это духовное оскудение! Мы с вами обязаны прилагать все силы, чтобы наши дети, наши потомки не стали духовными калеками. Сейчас нас уже много в Синьцзяне, тех, кто имеет образование, и все мы обязаны, каждый из нас обязан поднять факел знаний в городах, в селах, в кишлаках.
— Красивые слова, Садык-ака…
Садык понял, что говорить с ним бесполезно. Мелькнула мысль: «А не подослан ли он ко мне? Чего ради я с ним откровенничаю?»
