И вдруг Ашим ударил меня ногой в живот, метнулся через дувал и исчез. Люди капитана привели меня в чувство, помогли добраться до комендатуры.

Скоро мне вернули звание сержанта и опять зачислили в караульную часть, в которой я встретил своих сослуживцев, чему каждый солдат бывает рад.

…Мы не встретились больше ни в Харбине, ни в Синьцзяне, когда лет через десять после войны я посетил эту землю. Странно, но и по прошествии многих лет мне тягостно думать, что я могу где-то встретить этого невысокого, крутого в плечах человека, лицо которого цвета молодой меди всегда неподвижно, холодно и лишь отмечено коротким блеском раскосых зеленоватых глаз.

Перевод А. Самойленко.

Война закончилась. Через Европу и через Россию — на юг, где уже отцветали яблони, роняя розоватый цвет на теплую землю, покатились эшелоны демобилизованных бойцов. Рахмедину повезло, он вернулся в родные края одним из первых. Поезд пришел в Алма-Ату затемно. Рахмедин переночевал в вагоне, а рано утром, едва на востоке сквозь рассветную синеву проступили контуры гор, отправился на городской базар, надеясь встретить там кого-нибудь из земляков с арбой или подводой и добраться в родное село.

Так оно и вышло, почти сразу же Рахмедин увидел двух односельчан, они сидели на пустых арбах, но в обратную дорогу еще не тронулись, видно, чего-то ждали.

— Ай, Рахмедин?! — закричали изумленные земляки, не ожидавшие увидеть его вот так запросто на базарной площади. — Живой?! Вот так встреча! Садись, дорогой, домой доставим, по дороге потолкуем…

— Ждете кого-нибудь? — спросил Рахмедин, обнявшись с земляками и подавая одному из них вещмешок.

— Да вот председателя дожидаемся, он пытается коня сбыть с рук, думает, что ему удастся продать эту дохлятину.

До войны Рахмедин пас колхозных коней, выезжал отменных скакунов, умел выхолить жеребца и выиграть на любых скачках.

— Которого же он продает? — спросил Рахмедин, оглядев двух тощих коней, привязанных к арбе.

— А вон того, с рыжей мордой. Его даже на убой не взяли. Дохлятина! Да и здесь дурака не найдется его купить, все равно что деньги на ветер выбросить.

Тощий, плешивый по хребтине иноходец словно понял, что говорят именно о нем, поднял голову и посмотрел на Рахмедина. Иноходец был слаб, изнурен, должно быть, тягостной непосильной работой и долгим голодом. Глаза его были мутны и равнодушны, он не узнал своего старого хозяина и не вспомнил всего, что было связано с ним. Иноходцу уже было безразлично все, кроме пучков сена, валявшихся на базарной площади вперемежку с навозом.

Рахмедин, увидев все это, горестно вздохнул и вдруг обнял иноходца за шею.

— Не думай ничего, я тебя никому не отдам. Приведу в табун, еще поживешь! — сказал Рахмедин и повернулся к арбакешам: — Иноходца нельзя продавать!

— Гляди-ка, я вижу, тут новое начальство появилось! — раздался за спиной Рахмедина насмешливый голос. Рахмедин обернулся. Поодаль стояла пролетка, в ней сидел ухоженный, осанистый джигит.

— А-а-а, новый председатель! — понял Рахмедин.

— Это уж точно. А ты вот кто такой?

— А я, председатель, строил колхоз, в котором ты теперь начальство, — неторопливо ответил Рахмедин. — И коней, которых ты довел до ручки, а теперь продаешь за гроши, тоже я растил. Рахмедин меня зовут!

— Ты, что ли, бывший конюх?

— Не конюх, а коневод. И не бывший, раз я вернулся! Хотя, ладно, не забыли, и на том спасибо… Но ты, председатель, торопишься сбыть этих лошадей, это не по-хозяйски. А раз ты всему голова, ты за это и ответишь своей головой! — жестко сказал Рахмедин.

Председатель покраснел, как мальчишка, и покосился на арбакешей.

— А ты, дядя, язык тут не распускай! — запетушился было он. — От них никакого прока, кроме убытка, нету. А продавать их решил не я, а правление!

— Ладно, давай не будем нападать друг на друга, это делу не поможет, — примирительно сказал Рахмедин. — Конечно, если конь отслужил свое, ему, известно, одна дорога. Но с этим иноходцем ты можешь просчитаться! Да, если бы ты знал, что это за конь, ты бы не отдал его за табун лошадей! Вон, своего-то коня ты не иначе как взял на конезаводе за большие деньги? Вот-вот, это видно сразу. Так ведь что же получается, ты его холишь и кормишь каждый день как надо. И ничего твой конь не знает, кроме ровной дороги. А ты, председатель, попробуй запряги его в груженую арбу да про плеть не забывай, чтобы он в гору веселей тянул да весеннюю грязь прытко проходил, вот тогда и посмотрим на твоего коня. Он по ровному месту будет ходить, как стреноженный, — заключил Рахмедин, удовлетворенный убедительностью собственных слов, и полез в карман за махоркой.

Арбакеши с любопытством смотрели, как их земляк проворно свернул козью ножку и густо затянулся.

— Как ходили за иноходцем, это дело прошлое, что теперь об этом говорить, — еле выговорил председатель, поглядывая на людей, слышавших его перепалку с этим фронтовиком, так некстати возникшим ни свет ни заря на базарной площади.

— Замордовать можно кого угодно, — назидательно заметил Рахмедин. — Да ты посмотри, какая у него грудь, а ноги!.. Это мечта настоящего джигита!

— Ай, что ты такое говоришь, Рахмедин! Это же кляча, а не тулпар…

— Надо уметь видеть добрую лошадь…

— А по мне все они тулпары, пока молоды, а состарятся, так и все клячи, — попытался пошутить председатель.

— Да-а, нехитрая у тебя наука. Ну, ладно, ты — молодой, я — старый. Вот давай и померяемся на конях. Ты на своем молодом, а я вот на этой кляче, — показал Рахмедин на иноходца.

Председатель, видно, понял, что Рахмедин поймал его на слове, чтобы сберечь иноходца. Но он не мог так скоро примириться с тем, что все вышло так, как хотел этот Рахмедин, и, соглашаясь через силу, он предупредил коневода:

— Ну, смотри, земляк, проиграешь — отберу иноходца сразу после финиша. На глазах у людей отберу, слышишь, земляк?

— Не глухой, — сообщил невозмутимо Рахмедин, сворачивая новую цигарку. — Будем считать, что договорились, председатель…

В село они добрались к полудню. Арбакеши, едва расставшись с Рахмедином и председателем, кинулись по дворам сообщить, что произошло на базаре. Рахмедин повидался с близкими и, не отдохнув, даже не разобрав вещмешок, направился к конюшням. Здесь он присмотрел место для иноходца, а затем вывел коня за село пастись и сам лег в траву, раскинув руки, долго смотрел в высокое небо и медленно закрыл глаза, улыбаясь от подступившей спокойной светлой радости. «Отдыхай, бедняга, отдыхай, — бормотал Рахмедин. — Ведь и правда смотреть-то на тебя тошно…»

Иноходец оставил щипать траву, подошел к Рахмедину и смирно замер рядом, чуть покачивая головой, и грива его легла Рахмедину на грудь. Рахмедин встал, обнял иноходца и поцеловал его в жилистую соленую шею. Потом они медленно побрели рядом в степь по тугой бледно-зеленой траве. Впереди на землю опустилось помутневшее закатное солнце, чуть размытое сырым теплым ветром, а они все шли и шли, словно оставляя позади тяжкие вчерашние дни, освобождаясь от тревог и усталости…

А потом незаметно земля меняла цвета, менялись и степные ветры — ласковые, теплые на хлесткие и стылые, скрывалось за облаками небо и опять зависало над головой чистым голубым куполом, — и прошел год. Было кому запасти в зиму корма — следом за Рахмедином вернулись и другие уцелевшие мужчины села — и табун вышел к весне гладким, холеным, словно и не зимовал. Но все равно весна была праздником. И потому в день, когда пришел срок выводить табун на весенние пастбища, Рахмедин проснулся на рассвете, прошел к конюшням по проселку, подламывая еще фронтовыми сапогами звонкий полый ледок, и у ворот, рядом с коновязью, сел на вросшую в землю тесину дожидаться рассвета. Покуривал, слушал всхрапывания, грузный стук копыт, представляя, как кони его табуна переминаются, покачивают головами в теплой темной конюшне.