Нодар пригласил меня к одной старухе, ее дом мне был известен. Когда-то я дал этой бабе-яге сто пятьдесят юаней вместо пятнадцати и взял с нее слово, чтобы она оставила в покое мою девушку…

Когда я вошел в дом старухи, Нодар сидел с Марпуой. А ведь мы с ней договорились никогда больше в этом доме не встречаться! Увидев меня, Марпуа растерялась, еле выговорила слова приветствия и встала, чтобы уйти. Нодар схватил ее и силой потащил в другую комнату. Старуха забеспокоилась и умоляюще посмотрела на меня. Нодар-ука с девушкой скрылся за дверью. Старуха что-то проворчала и села на теплый кан[12]. Подумав, она хитро улыбнулась и сказала: «У молодицы хороши капризы, а у девушки — слезы, сынок».

Я дрожал от гнева. Я услышал крик Марпуи, подбежал и изо всей силы пнул дверь. Она распахнулась. В комнате было темно, и я ничего не увидел. Раздался самодовольный смех Нодара. Смех придавил меня, как мельничный жернов. Я выскочил на улицу.

Нодар вышел за мной и положил руку мне на плечо. «Что, тебе жалко эту потаскуху?» — сказал он. Не успел Нодар договорить, как я повалил его и начал душить. Вот тогда нас схватили и привели сюда.

Шакир замолчал.

В продолжение всего рассказа следователь с любопытством смотрел на этого стройного молодого человека с прямым носом, с большими красивыми глазами. Шакир был хорошо одет. Вышитая по вороту и рукавам рубашка, витой шелковый пояс оливкового цвета с кистями, вельветовые брюки, хромовые сапоги — все это шло ему и говорило о его хорошем вкусе.

Следователь и молчаливый китаец долго говорили между собой по-китайски. Слушая непонятный разговор, Шакир чувствовал себя вещью, о цене которой никак не могут сговориться. Он поднялся.

— Ну что дальше? Выносите свое решение. Я вам не обезьяна в клетке!

— Можете идти, — сказал следователь и опять повернулся к китайцу.

Шакир был в недоумении.

— Можно идти? Почему?

— Мы судим только преступников, а вы всего лишь бедняга, попавший под влияние Нодара.

Это была для Шакира горькая правда. Он стоял как вкопанный, не зная, что делать, потом сказал:

— Умный вы человек, я вижу. Однако не торопитесь называть меня беднягой. Я не боюсь Нодара.

— Значит, вам нравится такая бесшабашная жизнь?

— А что делать? Не такое сейчас время, чтобы с дубиной в руках города брать.

— А что толку от вашего пьянства и драк? Не лучше ли взяться за какое-нибудь дело, Шакирджан? — следователь встал из-за стола. — До свиданья. У Нодара есть и другие преступления. Если вы нам понадобитесь в ходе следствия, мы вас вызовем.

— Я думаю, что к его делам впредь я не буду иметь никакого отношения, — ответил Шакир и вышел.

Когда вечером Шакир вернулся домой, отец не ответил на приветствие сына.

Больная Гулямхан рассказала сыну о решении отца женить его, обнимала и плакала.

— Отец ругает тебя, сынок. «Нет, говорит, у меня сына, если он не считается с желанием отца». Проклятие отца — это самое страшное, сынок! И мне из-за этого совсем нет покоя. Каждый божий день слышу только одни оскорбления. Если умру я в эти дни, то и в могиле не смогу лежать спокойно. Если ты жалеешь меня, послушайся отца! Ведь и после женитьбы ты будешь свободен, никто тебе не будет мешать веселиться. Неужели поссоришь нас с отцом перед моей смертью, сынок!

Шакир любил мать. Он знал, что совсем убьет ее, если не даст согласия жениться. И Шакир пожалел мать.

— Пусть он делает так, как ему хочется! — сказал он.

В это же именно время Садык и Захида сидели под тенью старой яблони, сквозь листья которой пробивался свет луны. В голосе Садыка чувствовалась неясная тревога, которая передавалась и девушке. Сегодня утром в районном комитете молодежи ему сообщили о том, что его посылают учиться в Урумчи. Садык обрадовался, но тут же подумал о Захиде, о предстоящей разлуке. Целый день он ждал встречи с любимой. Как-то она сказала: «Вы как свободная птица! Летите куда хотите. А я вынуждена сидеть в четырех стенах. Мне кажется иногда, что я для того и рождена, чтобы вечно жить в одиночестве». И сейчас на скамейке под яблоней, держа в своих руках руку Захиды, он вспомнил ее слова.

— Захида, — сказал он, не в силах больше молчать. — Я должен ехать в Урумчи учиться. Мне грустно, Захида.

— Я ждала этого, — сказала Захида спокойно. — И я рада за вас.

Садык с удивлением глянул на девушку. Лицо ее светилось улыбкой, хотя в глазах была тоска и грусть.

Садык обнял Захиду, коснулся губами ее горячих щек. Она вдруг обвила его шею своими трепетными руками и, казалось, этим движением хотела сказать, что всей душой она предана ему и дает клятву всегда любить его. Садык целовал девушку, и она не сопротивлялась.

Когда они вышли из темноты, Захида поправила волосы и помятое платье. Теперь они стыдились друг друга, будто совершили преступление.

— Захида, любимая, — шептал Садык. — У меня есть друг, Абдугаит. Он все знает о нас. Когда я уеду, он будет вам сообщать все новости обо мне. И письма будете получать через него. И сам я, как только будет возможность, буду приезжать. Верьте мне.

— Я буду вас ждать до конца вашей учебы. А друзья пусть ко мне не ходят. — Она обняла Садыка, поцеловала его и поспешила домой.

Садык долго смотрел ей вслед, продолжая стоять и тогда, когда фигурка девушки растаяла в темноте.

Садык, наскоро простившись с Саидом-акой, ехал в Урумчи, а на свадьбу Захиды уже собирались гости. Нурхан-ача привела четырех расторопных молодух, которые должны были нарядить невесту.

Захида была так потрясена неожиданно свалившейся на нее бедой, что не могла даже плакать. Она равнодушно смотрела на серьги и бусы, которыми украшали ее говорливые женщины, и чувствовала себя овцой, окруженной мясниками. Она ни о чем не думала. В первое мгновение, узнав о свадьбе, Захида вспомнила о той молодой невесте, которая была задавлена глинобитной стеной развалин на следующий день после свадьбы. И теперь ей казалось, что ее наряжают, чтобы подготовить к смерти. Захида не боялась смерти, ею овладело безразличие ко всему. Она понимала свое бессилие, невозможность избежать предстоящего. Так пожелал отец, и она выполняет его волю, как выполняли ее все дочери и сто, и тысячу лет тому назад…

На свадьбе Захида молча сидела в своем углу и думала о том, что очень скоро она встретится с матерью на том свете, будет ей помогать стряпать, и они избавятся навсегда от земных мук.

Жены мулл и имамов, которые пришли послушать, по обычаю, причитания невесты, недоумевали, почему Захида, укрывшись шалью с головой, сидит и молчит. «Если невеста не плачет, значит, она рада-радешенька, что уходит от родителей», — судачили они. Сопахун не придавал этим разговорам значения, но Нурхан-ача не выдержала. Она подошла к Захиде и зашептала ей на ухо: «Бесстыдница, поплачь хоть для вида! Какой срам!» Захида вздрогнула, будто кто-то разбудил ее, но плакать не стала и опять погрузилась в свои думы.

«Умереть я не боюсь. А как же Садыкджан? А наши мечты? Что он может подумать обо мне? Как он все это перенесет? Я погибла! Садыкджан… Садыкджан…»

В просторную комнату, где благопристойные старцы — аксакалы — только что поели свадебный плов, вошли музыканты. Они разместились около порога и стали настраивать свои инструменты. Смуглолицый молодой джигит в фетровом малахае набекрень, щелкая о звонкий бубен, начал с газелей Шамашраба. Газели были антирелигиозного содержания, и некоторые муллы заелозили на своих местах. Наклонившись друг к другу, они шептались и поглаживали свои священные бороды, как бы ограждаясь от богохульных газелей. Но через несколько куплетов ритм бубна резко изменился, и все музыканты одновременно перешли на бодрый «Доланский сакам».

Присутствующие оживились, стали подбадривать музыкантов восклицаниями.

Один из стариков вышел в круг. Оркестранты заиграли старинный танец «Хукмет». Несмотря на преклонный возраст, старик оказался подвижным, легким, жесты его были изящны. С удивительной ловкостью он выделывал различные акробатические штуки, становился на четвереньки, переворачивался на спину, в такт бубна касался пола то коленом, то локтем. Молодые женщины, украдкой наблюдавшие танец в окно, громко захлопали, забыв, что смотрят тайком. Несколько белобородых с возмущением обернулись на женщин. Музыканты сыграли еще и удалились.