— У Арупа спросите.

Аруп пил чай и, довольный жизнью, улыбался:

— Знаете, ободренный Анной Васильевной, я как на крыльях летел домой…

Но Вера Константиновна перебила мужа:

— Аруп, мы же договорились не раскрывать семейных секретов.

И оба рассмеялись.

Пусть всегда будет радость в этом доме.

Перевод Б. Марышева.

…Так вот, о Харбине. Старый, удивительный город! Не город, а конгломерат. Казалось, люди сюда собрались со всего света, причем у них нашлись причины поселиться именно здесь. В Харбине я впервые увидел русских эмигрантов. Они занимали несколько кварталов — бежавшие из России купцы, чиновники, помещики, а то и так, люди, как говорится, без определенных занятий — мелкие авантюристы, махинаторы, картежные шулера… Кварталы, где они жили, казались мне построенными из декораций: рубленые дома с резными крылечками, кабаки, лавки с «ятями» на вывесках, церковки, разбросанные там и сям, сиротливые, худосочные березки… И все это — рядом с буддийскими пагодами, молельнями, мечетями, рядом с китайскими фанзами, с торговыми павильончиками в кокетливом японском духе, с чайными и магазинчиками, где вместо сплошных стен — решетка из бамбука, и все воздушно, ажурно, пестро, все кричит и соблазняет глаз, как яркая рекламная этикетка…

Однажды в воскресенье мы с Леонидом, моим сослуживцем, взяли увольнительные и отправились на скачки. Не то чтобы мы были завзятыми лошадниками, скорее так, от нечего делать, да и просто хотелось потолкаться в гуще народа, понаблюдать чужую жизнь. Скачки в Харбине привлекали множество людей, и чем ближе к ипподрому, расположенному на окраине города, тем люднее становились улицы. Кто ехал верхом, кто добирался пешком, кто — на извозчике. Правда, ни русских троек с бубенчиками, ни колясок, запряженных породистыми рысаками, нам увидеть не довелось. Зато встречались иноходцы с красными ленточками, вплетенными в хвосты и гривы; на них важно, с достоинством, восседали дети — маленькие китайчата, дунгане, монголы…

Мы двигались в общем потоке, празднично оживленном, шумном, разноликом. Леонид жадно озирался вокруг. Его покинула обычная сдержанность, он болтал, смеялся, был непривычно возбужден и то и дело открывал в толпе что-нибудь неожиданное, экзотическое, всякий раз бурно радуясь своему открытию.

— Смотри, смотри! — закричал он вдруг, ухватив меня за локоть, и остановился.

К нам, ловко маневрируя между извозчичьими пролетками, приближались легкие дрожки. В дрожках сидела светловолосая девушка, правя серым жеребцом, высоко вскидывавшим голову на гордой, крутой шее. Не то возглас Леонида, не то наша форма привлекли ее внимание, и, поравнявшись с нами, она резко осадила жеребца и остановилась.

— Не хотите ли сесть ко мне, господа-товарищи? — Она дружелюбно и открыто улыбнулась нам.

Леонид нерешительно посмотрел на меня, я, не раздумывая, подтолкнул его в бок и первым вскочил на дрожки, рядом с девушкой. Я хотел перехватить у нее вожжи, но не успел: она тряхнула рукой — и серый жеребец тронул с места, плавно набирая скорость. До самого ипподрома мы не обменялись ни словом: нашей вознице приходилось внимательно следить, как бы не наехать на кого-нибудь, не зацепить соседнюю повозку, и, надо сказать, правила она искусно. А мы оба уже не столько поглядывали по сторонам, сколько любовались ею — ее тонким станом, чуть по-мальчишески угловатым, ее струящимися по плечам волосами, в которых играл ветер… Лицо у нее было нежное, чистое, как бы насквозь просвеченное солнцем, на нем резко выделялись темные пушистые брови и густые длиннейшие ресницы.

Звали ее Анфиса: единственно, что удалось нам выяснить по пути на ипподром.

На скачках мы пробыли недолго. Возможно, повторяю, нас просто не очень привлекали бега, а возможно, подействовала сама атмосфера: все зрители были страшно возбуждены, всюду заключались пари, спорили о ставках, бились об заклад, и на довольно значительные суммы, какие-то типы шныряли между рядов, цепким, наметанным глазом вылавливая самых азартных, предлагая рискованные сделки… Все это было для нас непривычно и не захватывало, не горячило, а, наоборот, — отталкивало, расхолаживало… И когда Анфиса, от которой мы не отставали ни на шаг, стала собираться домой, мы без сожаления последовали за нею. Кстати, на ипподроме у нее нашлось немало знакомых, она направо и налево раскланивалась, отвечая на приветствия, так что и мы, рядом с нею, волей-неволей оказались в центре внимания, это приятно щекотало наше юношеское самолюбие…

Разумеется, мы не отказывались, когда она предложила довезти нас до города. Пожалуй, мы тоже интересовали ее больше, чем скачки, заезды, жокеи… Вернее, не мы сами по себе — скорее страна, которая виделась ей за нами… Всю обратную дорогу она задавала нам вопросы, чаще всего наивные, детские, на них трудно было отвечать всерьез, однако мы подавляли улыбки, чтобы не обидеть Анфису.

— Я слышала, у вас в институтах запрещена литература девятнадцатого века, потому что Пушкин, Лермонтов и Толстой были дворяне?.. А старинные русские танцы — их тоже ведь не разрешают?.. Или европейская музыка — она под запретом?..

Анфиса слушала нас недоверчиво, настороженно, ее широкие брови смыкались на переносице, когда она обдумывала наш очередной ответ. Это нас забавляло. Она непонимающе наблюдала за нами, иногда, сердясь, умолкала, но тут же, не в силах побороть любопытство, задавала новый вопрос. Наконец мы не выдержали и оба расхохотались. Пока мы смеялись, она растерянно покусывала губы, но постепенно наша веселость передалась и ей. Она тоже засмеялась и подхлестнула лошадь.

— Вам смешно, а я много читала о том, как теперь живут в России. Читала все, что могла достать, и знаю… Знаю, например, что вам не дозволяется читать Александра Блока и Сергея Есенина!.. — Она с дерзким торжеством взглянула на нас.

Что мы могли ей ответить?

Кажется, у Леонида первого мелькнула эта мысль:

— Знаете что, приходите к нам в часть в следующее воскресенье. Будет вечер, концерт. Познакомитесь с ребятами, поговорите, а заодно увидите, чьи стихи они декламируют, какие песни поют и танцы танцуют… А разрешение для вас мы получим.

Она обрадованно согласилась и тут же позвала нас к себе в гости. Не откладывая — сегодня, сейчас же… Мы переглянулись: увольнение близилось к концу. Заметив наши кислые улыбки, она истолковала их по-своему:

— Извините, господа, я забыла, ведь у вас строгая дисциплина. Вам это запрещается… И многое другое, наверное, запрещается тоже. Например, откровенно беседовать с посторонними, особенно с такими, как я. Вот почему вы мне так отвечали… Вам важнее всего пропаганда!..

Она расхохоталась в свой черед. Глаза ее победно блеснули. Ей казалось, она разгадала нас. Но в ее вызывающем смехе была и горечь, которая возникает в душе ребенка, вдруг различившего в чудесном фокусе грубый обман.

— Хорошо, мы придем, — сказал я. — Но не сегодня, а в воскресенье. И уведем вас на концерт.

Теперь она опять смотрела на нас обескураженно; фокус оказался сложнее, чем она предполагала.

— Я пойду, — отозвалась она тихо, — если только родители отпустят.

— Они вам не разрешают знакомиться с советскими людьми?

Она лукаво улыбнулась:

— Вы хотите узнать, какие у меня родители? Но ведь вам, я думаю, все о них известно заранее. Например, что они отъявленные белогвардейцы, колчаковцы и в России у них остались имения и заводы? Так?.. Вы, конечно, так именно и считаете?.. Признайтесь, господа!

Честно говоря, наше «нет» особенной уверенностью не отличалось.

— Вот видите, — с веселым вызовом сказала она, — вам тоже полезно будет с ними познакомиться, и прежде всего — с моим отцом…

Я и теперь отчетливо помню этот момент: помню, как лучились ее огромные, полные озерной синевы глаза, как быстра, тороплива, сбивчива была ее речь и лицо вспыхивало румянцем, и во всем этом проступало робкое, трепетное желание, надежда, смутная, неясная для нее самой, надежда на что-то… Если же говорить о нас с Леонидом, то — нам было по двадцати с немногим лет, мы провели три суровых года в армейских условиях, и теперь нас томили самые невероятные предчувствия, будоражила юношеская вера в то, что счастье бродит где-то рядом, только протяни руку — и… И вот — перед нами была девушка, наивная, милая, загадочная. Мы оба влюбились в нее — да и могло ли случиться иначе?