«Пекинские шовинисты, — говорилось во второй статье, — утверждают, будто уйгуры не являются самостоятельной народностью, они якобы только часть китайского народа, одно из его племен. Китайские шовинисты отрицают то обстоятельство, что уйгуры имели свою тысячелетнюю историю, свою культуру, имели свое могучее государство. Однако в азарте своих территориальных претензий попугаи из Пекина повторяют и повторяют, что все земля до Самарканда и Балхаша принадлежали раньше китайскому государству Караханидов. Спрашивается: где же тут логика? Всему миру издавна известно, что Караханиды — это и есть уйгуры. И столицей их был город Кашгар, а одно из наименований уйгурского государства, которое сохранилось в мировой исторической литературе, — Кашгария. Государство уйгуров за свою многовековую историю имело несколько названий, но ни одно из них не говорит о принадлежности к Китаю. Еще римские историки называли землю уйгуров Восточным Туркестаном, и само это название говорит, что здесь жили тюрки, а не китайцы. Если же обратимся к китайским источникам, то найдем в них новое название края — Синьцзян, что в переводе означает «новая граница» или «новый край». Всего лишь два столетия тому назад появилось это название, когда уйгурскую землю поработили завоеватели Циньской династии.
Верные лозунгу императоров Мина и Чина, гласящему: дружить с дальними странами, воевать — с соседями, циньские ханы вплоть до XVIII века посылали и посылали свои войска на захват Восточного Туркестана. Но всякий раз уйгуры поднимались на защиту своей родины и наголову разбивали эти войска. Не случайно дорога войны в пустыне Гоби, между рекой Хуанхэ и Кумулом, названа китайцами Дорогой Дьявола. И до сих пор раз в десять лет китайцы устраивают там церемонию избиения — словно одержимые, в исступлении они бьют ни в чем не повинную землю, на которой уйгуры отстаивали свою независимость…»
В третьей статье Момун писал об авантюризме пекинского руководства, о провалах «народной коммуны», «большого скачка», «малой металлургии», все это принесло народу одни лишь бедствия и разорение.
Нечем было возразить Садыку и по этому поводу, совершенно нечем.
А надзиратели заваливали его стол едой, приглашали три раза в день на прогулку, были вежливы и любезны. Каждый день в камеру к нему заходил начальник тюрьмы и спрашивал: «Ну как работа, идет?», и Садык отвечал: «Идет».
* * *
Через неделю Садыка вызвал в кабинет начальника тюрьмы полковник Сун Найфынь.
— Как здоровье, товарищ Касымов, как статья?
У Садыка не хватило решимости высказать полковнику все свои соображения и отказаться. Нет, ему не хотелось совать голову в петлю, и он решил потянуть время. На хитрость ответить хитростью.
— Я не могу писать по поводу событий в Кульдже, — решительно заявил Садык.
— Почему? — Полковник насупился.
— Насколько мне известно, эта тема запрещена в нашей печати, — все так же без колебаний, твердо продолжал Садык.
Слово «запрещена» оказало магическое действие на полковника. Оно было из его служебного лексикона, оно слишком часто звучало для полковника в руководящих указаниях сверху. Сун Найфынь насторожился, что-то неопределенное промычал.
— Об этом факте многим ничего не известно, — развивал свои доводы Садык. — А если мы заговорим о демонстрации и хотя бы намекнем о расстреле, возникнут всякие вредные слухи и толки, а нас тогда обвинят в идеологической диверсии.
Садык подал газету полковнику. Тот поколебался, затем нехотя принял газету из рук Садыка, будто капитулируя.
— Я посоветуюсь с Урумчи, — пробурчал полковник. Он явно растерялся. Этот поэт не такой уж растяпа, грамотный, знает, что к чему. Идеологическая диверсия — не шутка, что скажут в Пекине? — Я посоветуюсь, — повторил полковник. — А как другие статьи, пригвоздил к позорному столбу?
— Я их изучаю, — ответил Садык.
— Что значит изучаю?! — вскипел полковник. — Нам не изучение нужно, а твоя отповедь! Семь дней прошло, а ты ни слова не написал, дармоед! Или написал? Хотя бы одну страницу, хоть сколько-нибудь ты написал?
— Мой противник пользовался специальной литературой, видно, что сидел в библиотеке, я же сижу в камере, и никакой литературы у меня нет.
— Так какого черта не требуешь?! Мы же тебе сказали выписать все необходимое!
— Завтра я вам представлю список.
Сун Найфынь вскочил, заметался по кабинету. Он едва сдерживал ярость, ему хотелось наброситься с кулаками на этого писаку-упрямца.
— Послезавтра я должен ехать в Урумчи с докладом по этому делу. Я должен положить им на стол твою дурацкую писанину. Послезавтра! — вскочил он в бешенстве. — А у тебя нет ни одной строки! За целых семь дней — ни одной строки! Жрешь, пьешь, ничего не делаешь. Посажу на одну воду, пусть она тебе промоет мозги! — бушевал полковник. — Даю тебе сорок восемь часов, и, если не будет статьи, я из тебя жилы вытяну! — Помотавшись по кабинету, полковник подскочил к Садыку, грубо усадил его за стол, со стуком положил перед ним ручку, придвинул чернильницу. — Пиши, какая литература тебе нужна, быстро! Сегодня же ты ее получишь. И если через сорок восемь часов не будет статьи…
* * *
Сорок восемь часов срок немалый. Но теперь Садык понимал, что он не сможет написать статью против Момуна даже и за сорок восемь дней. Это было противно его натуре, всему его душевному складу. Совесть не позволяла ему лгать, наводить тень на плетень. Если же Садык ради спасения своей шкуры и напишет такую статью, то уйгуры назовут предателем не Момуна, а его, Садыка Касымова, назовут предателем и перевертышем. Садыка знают многие, его помнят преподаватели Синьцзянского университета, загнанные в шахты, но остающиеся патриотами, его помнит, наконец, Ханипа, умница Ханипа, смелая и принципиальная. Она проклянет Садыка, как последнего негодяя.
Сорок восемь часов… Что делать Садыку, о чем писать?
Уйгур не должен покидать родину, которая стонет под ярмом захватчиков. Уйгур должен оставаться на родной земле и бороться за свое национальное освобождение до последней капли крови — вот что мог бы сказать Садык Момуну, вот какой единственный упрек мог бы он бросить другу от чистого сердца.
Но разве об этом напишешь? За такое «развенчание» Сун Найфынь снимет голову, не раздумывая.
Так что же делать Садыку, что делать?
Прежде всего, надо попросить отсрочки. Сун Найфынь достаточно глуп и труслив, надо его запугать. Дескать, поспешность нужна при ловле блох, а в таком важном деле, как развенчание ревизиониста, нужна вдумчивость, осмотрительность, осторожность. Семь раз отмерь — один раз отрежь. Надо потребовать у полковника свидания с секретарем парткома, в конце концов, именно от него Садык получил задание, а не от Сун Найфыня. Секретарь парткома должен разъяснить ему некоторые места в статьях Момуна и дать руководящие указания. Садык ведь не специалист, он поэт, его дело — рифма, а здесь требуется политическая публицистика, да еще международного характера, тут уж никакой ошибки не должно быть, а если будет, то отвечать за нее придется вместе.
Допустим, этот номер у Садыка пройдет, секретарь ему даст отсрочку. А дальше что?..
Только одно остается — совершить побег. И уйти в горы к Шакиру. Добрые люди укажут ему дорогу. Не может быть, чтобы пересажали всех, кто-нибудь да остался на воле из прежних друзей и знакомых.
Итак — побег, пока не поздно. Надзирателям дано указание выводить Садыка на прогулку, когда он этого пожелает. На него не кричат, как прежде, с ним вежливы и обходительны. Должно быть, потому что такого узника, который что-то сочинял бы в тюрьме по просьбе Урумчи, им еще охранять не приходилось. Почетный узник, что и говорить. По мнению надзирателей, Садыку живется в тюрьме вольготно, бежать ему отсюда незачем. А Садык воспользуется их доверием и сбежит…
Взволнованный таким решением, Садык сел за стол и взялся за перо. Надо хоть что-то написать для Сун Найфыня. Неужто у Садыка не хватит фантазии пустить пыль в глаза этому болвану в мундире?
