Ханипа подавила вздох и, пытаясь отвлечь Момуна, а заодно и себя от невеселых, тревожных мыслей, сказала:

— У нас на юге, в Кумуле, как и в Турфане, где теперь Садыкджан, нет такой реки, и там никогда не видела ледохода. — Ей подумалось, что напоминание о Садыке, их общем друге, отвлечет от тяжелых дум Момуна. — А картина красивая. Был бы здесь Садыкджан, он тут же сочинил бы стихи, как ты думаешь?

— Да, он пришел бы в восторг от разгула нашей Или́, — согласился Момун. — Судя по его письму, он совсем не изменился. Как и положено истинному поэту. Его прижимают, его не печатают, но он все равно не сворачивает с избранного пути. — Момун задумчиво посмотрел на реку. — Он неисправим, наш Садык. Как неисправима река в своем течении. Вот так же он бурлит и бушует в своих стихах.

Только скрежет льдин и плеск освобожденной волны нарушали их невеселую беседу.

Домой они шли молча, занятые своими мыслями. Солнце уже перевалило за полдень.

Когда миновали Джиргилан и поднялись на взгорье, откуда уже была видна Кульджа, позади послышался скрип повозки, и они сошли с дороги на обочину. Молодой арбакеш ехал один в пустой арбе. Он остановил лошадь и пригласил Ханипу и Момуна садиться. По дороге разговорились. Парень оказался студентом, мобилизованным на полевые работы. Узнав, что Ханипа и Момун недавно приехали из Кумула, он с интересом стал расспрашивать о тамошних новостях, о жизни в городе. Сам же отвечал на вопросы сдержанно, уклончиво, видно было, что парень осторожничает, не идет, на откровенность.

— Дела идут неплохо… Дехкане работают самоотверженно… Есть успехи в деле Большого скачка, — односложно отвечал он.

Момун и Ханипа понимали причины его сдержанности — такие настали времена, держи язык за зубами, иначе будет плохо. Тем не менее сам Момун откровенно рассказал студенту, что положение в Кумуле тяжелое, ничуть не лучше, чем в Кульдже, люди голодают, повсюду неразбериха, многие уходят в Советский Союз. Парень, слушая его, молча вздыхал. Наконец спросил:

— Ну, а вы чем занимаетесь в Кульдже?

Момун только рукой махнул.

— Да ничем, в том-то и суть. Мы с женой учителя, надеялись работать по специальности, но куда там! Мои родители уехали в Союз, и теперь ни мне, ни жене не доверяют никакого дела.

— Учителя в селах работают где попало, только не в школе, — заметил арбакеш и неопределенно добавил: — Возможно, в городе другое положение.

— Нет, браток, и в городе, насколько мне известно, учителю устроиться трудно. А я, глупец, еще мечтал заняться научной работой. Теперь вижу, что либо придется вернуться в Кумул, либо вообще искать совсем другую дорогу в жизни.

Арбакеш подхлестнул лошадь и с горечью воскликнул:

— Научная работа, школа, мечты, э-эх! — Но тут же спохватился и проговорил спокойнее: — Должно быть, вам известна новая установка: сперва нужно построить коммунизм, а потом уже заниматься наукой.

Момун усмехнулся и как, бы про себя сказал:

— Однако коммунизм одним кетменем и лозунгом, не построишь…

Ханипа не принимала участия в разговоре, молча, задумчиво смотрела на дорогу.

Когда доехали до Каландара, что на восточной окраине Кульджи, арбакеш натянул вожжи и остановил лошадь. Момун вопросительно посмотрел на парня, и тот пояснил в некотором смущении:

— Видите ли… мне надо сворачивать на Чимилак.

Момун и Ханипа поблагодарили и сошли.

— Я мог бы вас и до дома подбросить, но сами знаете… — добавил арбакеш в замешательстве, — мне скажут: зачем возишь интеллигентов. А вам припишут буржуазные пережитки.

— Понимаю, друг, понимаю, — успокоил его Момун. — И на этом спасибо, нам тут идти недалеко.

Ханипа и Момун остались вдвоем.

Вечерело. Вскоре затих скрип уходящей арбы и послышалась заунывная песня арбакеша. Видно, и ему было невесело.

На окраине Кульджи стояла гнетущая тишина. Изредка ее нарушало только тявканье голодных псов во дворах.

Пройдя по узкой улочке ближе к центру, они увидели мрачное здание городского парткома. Одним своим видом оно будто властвовало над городом.

— Может быть, еще раз надо зайти в отдел кадров, — сказал Момун, — и поговорить с начальством?

Ханипа не ответила, лишь плотнее прижалась к мужу, молча ему сочувствуя. Что им даст еще один разговор с начальством, разговор не только пустой, но и оскорбительный? Ведь официальный ответ ими уже получен: поскольку Ханипа и Момун прибыли в Кульджу без разрешения Урумчи, то есть центра, значит, они не имеют права жить здесь и работать. Вернуться в Кумул им, конечно, можно, никто им этого не запрещает, но для чего? Только лишь для того, чтобы «закалять себя физическим трудом»?

Когда родители Момуна приняли решение переехать в Кульджу, они надеялись, на то, что оттуда им легче будет перебраться в Семиречье. Каких-то сорок — пятьдесят километров отделяло Кульджу от советской границы. Перебраться они хотели, разумеется, всей семьей, вместе с Ханипой и Момуном. Поначалу Момун с ними согласился, и семейный замысел был уже близок к осуществлению. Однако Ханипа отказалась покинуть родину. Своеволие снохи не на шутку обидело стариков, но своих намерений они не изменили и ушли через границу сами.

Момун не пытался уговаривать жену, он не был в обиде на нее, и даже наоборот: верность родине, которую проявила Ханипа в трудный момент, твердость ее характера воодушевили тогда Момуна — и он принял сторону жены без особых колебаний.

Теперь же Момуна удручала неизвестность, не было никакой уверенности в завтрашнем дне. Как жить? Что делать? Никакой перспективы, никаких впереди просветов.

Казалось, совсем недавно его мысли и чаяния были созвучны времени, все было ясно, он жил надеждой на работу в науке — и вдруг оказался в пустоте. Безысходность давила его, он не знал, что его ждет завтра, послезавтра, через полгода, через год…

Вот они молча бредут с женой по притихшему городу. Какой жизнерадостной, многолюдной, пестрой и веселой была Кульджа в недавние времена! А теперь ее жители затихли, сникли, захирели, словно куры, на которых напала чума. Что же случилось такое, из-за чего, почему?.. Хлеб из гаоляна, бессонные ночи и вопросы, бесконечные и безответные…

А вот и их дом, унылый и тихий, с оголенным садом, которому, казалось, не суждено больше никогда зацвести.

— Ты что-то сказала, Ханипа? — пробормотал Момун, желая хотя бы звуком голоса отогнать надоевшие мысли.

— Мне кажется, не сегодня завтра должно что-то измениться, Момун. Или мы получим хорошее письмо, или в газетах появится важное и нужное нам сообщение. Но что-то должно измениться.

«Дай бог, чтобы поскорее!» — хотелось воскликнуть Момуну, но он сказал другое:

— Хорошо, когда человек верит. Нет на свете большего несчастья, чем утратить веру… Впрочем, я теперь понял, что вынужденное бездействие — тоже беда немалая… Вера, надежда, мечта, — проговорил Момун задумчиво. — Хотя и мечтать сейчас не хочется, чтобы не травить душу.

— Нет, мечтать нужно, Момун, — негромко отозвалась Ханипа. — О другой жизни.

Момун слабо улыбнулся ей и прижал к себе. Все-таки она молодец, не падает духом.

У входа во двор они заглянули в почтовый ящик, вынули оттуда газету. Нетерпеливо пролистав ее, они не нашли там ничего нового.

Прошел ледоход на Или, наступила весна. Но и она не принесла перемен. Время будто не шло, а вертелось по кругу, как пустые жернова. Ханипа и Момун тем только и жили, что обменивали кое-что из одежды на продукты да ждали вестей от родственников из Семиречья, от друзей из Урумчи и Турфана.

Предчувствие все-таки не обмануло Ханипу — они получили наконец письмо от Садыка. Он приветствовал решение Ханипы остаться на родине, а Момуну горячо советовал набраться терпения и мужества. «В любых, самых трудных обстоятельствах, — писал Садык, — человек может и должен отдавать свои знания тем, кто в этом нуждается». О себе он писал скупо — «жив и здоров», сообщал, что старый Масим-ака по-прежнему раис — глава дехканской общины в Буюлуке, неподалеку от Турфана, что живут они вместе большой семьей — и Захида, и Марпуа, и Шакир. Все шлют им привет и самые добрые пожелания. В заключение Садык писал, что если Момун и Ханипа пожелают приехать к ним в Буюлук, то могут это сделать в любое время, хоть завтра.