— Пусть Майю Владимировну оставит в покое!

Не успел я кончить, как уже растянулся на земле. Особой боли не чувствовал, он ударил вполсилы.

— Грязный хвастун, очумел, что ли? — заорал я, вскочив.

— Значит, урок не пошел впрок, — глухо пробасил Барабан. — Придется, как вижу, повторить.

Я швырял слова ему в лицо:

— Никогда, никогда не позволю пальцем до нее коснуться!

Вторым ударом он разбил мне верхнюю губу и, кажется, выбил зуб. Даже потемнело в глазах, я чуть не лишился сознания. Ошеломленный, лежал на земле и обзывал его последними словами. А свое «никогда» готов был повторять до последнего дыхания.

Вскочил и ринулся на него. И со всего размаха сунул кулаком в его подбородок. Но он увильнул от удара. Ударить в третий раз не успел. Кто-то повис на его локте.

— Кто там балуется? Ну-ка, отпусти, — прохрипел Барабан, пытаясь высвободиться. — Кому говорят?

Перед ним стоял рассерженный Амантаев. Он ниже ростом, чем Барабан, но коренастый, и сила в нем немалая. Чуть побледнев, он проговорил:

— Драку затеял, бригадир?

— Оскорбление выслушал, товарищ начальник. Вот этот человек обозвал меня свиньей и тому подобными неподходящими словами. К этому непривычен. Все знают. Спроси любого, подтвердят!

— Тогда Саул бросил копье в него, чтобы поразить его… — заунывно затянул Катук и опять нормальным голосом сказал доверительно, выгораживая бригадира: — Никакой драки, по существу, не было. Что верно: дуэль была. Один смех!

— Что за чепуха, какая еще дуэль? — опешил Амантаев.

— Они повздорили из-за этой самой гражданочки, то есть Саратовой, — пояснил Катук.

— Я ему, подлому человеку, ни за что не прощу, — мрачно сказал я, выплевывая кровь. — Пусть намотает себе на ус…

Угрозы мои, конечно, никого не испугали, а мне стало легче.

В эту минуту я ненавидел Амантаева ничуть не меньше, чем Барабана. При нем меня избивали, а он пальцем не пошевелил. Только и спросил: «Драку затеял, бригадир?» Даже не припугнул его. Хорош мамин приятель, привез, сунул под начало этому бандиту, и дело с концом.

— Экое безобразие! За кулачную расправу, по-видимому, придется понести наказание, — спокойным голосом сказал Амантаев. — Если каждый из нас начнет драться, что же получится? Ведете себя, как хулиганы!

Амантаев ушел, покачиваясь, он шагал, как боцман по палубе, а вслед ему Катук сочувственно произнес:

— И придется тебе, Барабан, пойти на нежный разговор с Задней Улицей. Предвижу.

Я понимал, что между нами должен состояться обстоятельный разговор — может быть, последний. И поэтому с нетерпением, смешанным со страхом, ожидал возвращения Амантаева. Он задержался где-то, быть может, на очередном собрании. Не знаю, крайняя ли это необходимость или особая любовь к заседательской скуке? По-моему, слишком много у нас заседаний.

Если разругаемся, думал я, то тем лучше, с легким сердцем уеду домой. На этом комбинате свет клином не сошелся.

Я ходил из угла в угол и в который раз намечал план предстоящего разговора: с чего начинать и как вести. Ведь зачинщиком должен быть я. Если я ему скажу: «Ради этого и привез меня сюда? Тебе захотелось отдубасить меня чужими руками? Что ж, торжествуй: и дело сделано, и твои руки чистые…» На это он, возможно, ответит мне: «А как сам думаешь?» Вопрос на вопрос всегда дает выигрыш во времени, можно успеть обдумать ответ. Мне, естественно, придется сказать: «На этот счет, честно говоря, у меня нет никаких сомнений!»

До этого места диалог развивался как будто гладко. А что последует дальше? Характер у Амантаева непонятный — трудно предвидеть дальнейшее течение разговора.

Я пытался себя успокоить. Снова ходил из угла в угол.

В том, что произойдет стычка, и горячая, я был уверен.

И тут, не постучав в дверь, вошла Майя Владимировна Саратова. Застав меня одного, она немного растерялась.

— Разве Искандера Амантаевича все еще нет?

Несколько секунд, и она овладела собою. Прошла в нашу убого обставленную мужскую обитель, очаровательно улыбнулась. Честное слово, как ловко женщины выходят из любого неловкого положения!

Другому человеку я, пожалуй, сказал бы: «Как видите, его нет. Неужели вы решили, что я его прячу?»

Но с ней невозможно говорить таким ироническим тоном. Язык не поворачивается.

— Вот-вот должен вернуться. Сам его жду.

Он нее исходил запах ландышей. Настоящих. Только что сорванных на опушке леса.

— Боже мой, что с вами? — вдруг вскрикнула Майя Владимировна. — У вас губа рассечена!

— Это пустяки…

— Неужели правда, что вы дрались из-за меня? Мне рассказали… Это же глупо, мой мальчик.

— Вам неправильно рассказали.

— Ну хорошо, не будем об этом говорить. Вы разрешите мне подождать Амантаева? — Она опять улыбнулась. — Умеете занимать женщин?

Я всегда робею перед хорошенькими женщинами. Сам не знаю почему… И если позволяю себе говорить смело, то это тоже из робости, из желания показать себя взрослым мужчиной.

— Если бы вы были моей гостьей, то я, конечно, сумел бы занять.

Она заразительно рассмеялась.

— Тогда считайте меня своей гостьей.

Прищурившись, она начала разглядывать меня сквозь густые ресницы. Ей-богу, не знаю, как развлекать женщину, которая без зова пришла в твой дом.

— Был бы у нас магнитофон или хотя бы радиола, мы могли бы потанцевать, — неуверенно сказал я.

— Только и всего?

— А что же еще? — спросил я дрогнувшим голосом.

Почувствовал, что краснею. В подобных случаях я всегда начинаю умничать. Это тоже происходит из-за того, что не могу перебороть свою робость.

— Скажите, слыхали вы про Элию Гаон? — Я заранее знал, что она сроду не слыхала про такую знаменитость. Так и есть, не слыхала.

— Кто же она? — спросила Майя Владимировна заинтересованно.

— Не она, а он, — поправил я. — У него была исключительная память. За свою жизнь он запомнил содержание двух тысяч пятисот книг и по первому требованию мог прочитать любой отрывок из любого тома.

— Ну и что же?

— Как? — удивился я. — Такая исключительная память! Ему стоило один-единственный раз прочитать текст, чтобы запомнить его на всю жизнь.

— Я вашего восторга не разделяю, — ответила Майя Владимировна. — Механическая память — мертвая память. А творческий мозг должен иметь способность, по-моему, и забывать кое-что. Иначе нельзя представить себе процесс созидания.

Мне с ней, откровенно говоря, не хотелось спорить. Я чувствовал, что не выдержу никакой полемики с нею. И зачем спорить с такой красивой женщиной?

Я умолк. Мне уже хотелось одного: чтобы она поскорее ушла. Ведь при ней я не смогу ссориться с Амантаевым.

Майя Владимировна, конечно, не догадывалась, почему я замолчал и о чем в эту минуту думал. Она, баловень судьбы, по-видимому, все еще ждала, что я, представитель мужской половины человечества, буду ее занимать.

К счастью, не пришлось мне вести светский разговор, вернулся Амантаев. Выручил, одним словом.

— Ну, я побегу! — засуетился я и схватил свой серый пиджак. — Мне надо сбегать в одно место.

Естественно, и Амантаев и Саратова поняли, что это липа, я неразумно засуетился, хотя меня никто и не собирался удерживать.

Майя Владимировна молча следила за тем, как я одеваюсь… Более или менее честно держал себя Амантаев.

— Оставайся, — сказал он. — Вот-вот дождь пойдет. Ты нам не помешаешь. У Майи Владимировны, как всегда, только деловые разговоры.

В данной ситуации третий — абсолютно лишний. Даже при сугубо деловом разговоре. А впрочем, это меня не касается. Им виднее…

Вернулся приблизительно через час.

Если у них деловой разговор, то, наверное, все уже выяснили. В самом деле, не мокнуть же из-за них под дождем.

Постучался. Этикет знаю: у хозяина — дама! Захожу, а ее и след простыл.

— Ушла? Так скоро? — изумился я, вешая на спинку стула совсем мокрый пиджак.