Молчу. В самом деле, откуда я знаю, как бы я поступил!

— В это время подали воду… — добавляет он.

— Все-таки лгать не нужно было, Амантаев, — говорю я. — Как это понять с точки зрения этики?

Амантаеву не сладко. Кто-кто, а я-то знаю, что он честнейший человек.

— Обстановка заставила, — с досадой произносит он. — И стыд.

Я не стал его дразнить… Вообще у меня пропадает желание задавать ему каверзные вопросы. Вскоре он заснул, а я нет. «А как бы, в самом деле, поступил я на его месте? Конечно, сделал бы так же, если бы догадался. Но я не нашелся бы. Растерялся бы, и только!»

Действительно, какой толк, если бы из чистоплюйства я сказал, что депутат в самом деле выпивши. Что бы это поправило? Во всяком случае, вода не побежала бы по трубам.

…От Амантаева я перекинул мостик ко всему его поколению. Попугаев, например, говорит, что старики, мол, трудное поколение. Я как-то не задавал себе таких нелегких задачек, может быть, не хотелось думать, а может быть, потому, что жизнь не сталкивала меня с седыми людьми. Дело, видимо, не в том, седой человек или у него молодая шевелюра, а в том, думает он по большому счету или по маленькому…

Разумеется, с комбинатским начальством я не общаюсь. Это, так сказать, высший круг. Избранное общество, что ли… Однако нет-нет да слышу кое-что. Вокруг имени начальника комбината Ивана Андреевича Седова начинают слагаться легенды.

Раньше он будто бы работал в Москве, был каким-то большим чином в министерстве. И вот по собственному желанию взял и приехал в наш город.

Рассказывают, когда он ехал в Башкирию, какой-то тип в поезде сказал ему:

— Добровольно решился? Не может быть этого! Сюда едут только те, кому все пути заказаны. Здесь запить можно… Грязь… Невежество…

И на это, как передает легенда, Седов ответил:

— Место глухое? Ну что ж, человек на то и человек, чтобы преображать жизнь.

Его семья отказалась следовать за ним… Седов приехал один. Еще один повод для восхищения!

Амантаев как-то рассказывал мне, что Седов, будучи уже заместителем министра, имея высшее техническое образование, поступил на вечернее отделение филологического факультета Московского университета.

Человек он, видно, беспокойный. Среди ночи запросто может позвонить любому из своих подчиненных и рассказать о каких-нибудь технических проектах. А смелость этих проектов, говорят, на грани фантастики.

Признаться, я подумываю: старику не спится, вот он и обзванивает всех, борясь с бессонницей. И все ахают и охают. А что надо сделать? Надо запретить старику беспокоить других в часы отдыха и сна! А может быть, и не так?

Может быть, такие старики нужны повсюду, особенно там, где трудно. Для примера, что ли… А может быть, просто для того, чтобы люди не закисали?

И надо же было случиться так, что на другой день Амантаев пришел к нам в обеденный перерыв в качестве официального лица. Парторгу хотелось, по-видимому, прощупать почву: готовы ли мы бороться за звание бригады коммунистического труда?

Поначалу я растерялся. Ну, какой толк говорить с нами о высоких принципах?

Послушал, послушал я Амантаева и попросил слова. Смешно, конечно! Все удивились, но в олове не отказали.

— Сами посудите, какие же мы кандидаты в коммунистическую бригаду? — брякнул я напрямик. — Я сам шалопай, каких свет не видал. Или возьмем нашего бригадира. За неискорененную любовь к рукоприкладству он отсидел положенный срок полностью. Или остановимся на твоей кандидатуре, товарищ, — я повернулся к Катуку. — Живая библия, да и только! Если мы с ним поедем, то куда доедем, догадаться не трудно. О женщинах ничего плохого не скажу. А что касается Карима и Салима, то они же молокососы, одно слово — ремесленники!

Что тут поднялось! Оборвали, конечно. Да я и сам перестал говорить.

Парторг с трудом водворил порядок: так все кричали, так размахивали кулаками. Они расценили мое выступление как хамство.

— Не можем же мы вступать в соревнование, товарищи, понося друг друга на чем свет стоит, — сказал Амантаев с улыбкой. — Не с этого надо начинать!

Наконец успокоились. Я уже не слушал других. Они вдруг начали доказывать мне и друг другу, что все они отличные ребята. Смешно!

…После работы я возвращался домой в сопровождении Прохора Прохоровича. Тот сказал, что идет в горком. Отныне мы оба члены новоиспеченной бригады, которая начинает соревноваться за звание бригады коммунистического труда.

— В твоем возрасте, неразумный и необузданный молодой человек, — бубнил он, как только мы сошли с трамвая, — люди моего поколения были более зрелыми. Мы создавали колхозы. Боролись с кулачеством.

— Какое открытие! — я сделал удивленное лицо. — Ну, создавали колхозы, и спасибо вам за это. Памятник хочется, что ли?

— Что ты несешь? — изумился он в свою очередь. — Без нас не было бы ни Магнитогорска, ни Днепрогэса!

— Разве вы сами лично построили Магнитку?

Он обиженно промолчал.

— Ты одет с ног до головы, а мы в твои годы ходили в лаптях.

— Это, конечно, жалко. В сапогах ходить удобней.

— Да не было их, как ты не понимаешь!

— Но лично я, смею вас уверить, не виноват в том, что в ваше время нельзя было достать сапог. В наше время обуви достаточно.

Старик не ожидал от меня подобной выходки. Он как-то сник от обиды, замолчал, долго качал головой, а потом, не попрощавшись, завернул за угол. Мне его даже жалко стало!

Зря обидел старика! По всему получается — я неблагодарный наследник. Но с другой стороны… Доведись мне попасть в аналогичные условия, разве я не выдержал бы голода и холода? Отлично бы выдержал, никуда бы не делся! Мы же одно племя!

И еще я думаю: если встать на позицию Прохора Прохоровича, то мне придется попрекать своего будущего сына, почему он не строит химические комбинаты, не вдыхает серные газы, почему не моет полы или не дерется с Барабаном из-за его паскудного бахвальства.

К тому времени, когда мой наследник встанет на ноги, жизнь будет еще лучше. Вот что нужно понимать.

Подходя к дому, невольно задерживаю шаги. Амантаев, конечно, возмущен моим выступлением в бригаде. Может быть, и старик Прохор успел пожаловаться? Все к одному. Я тяжело вздыхаю: не избежать мне «бани»!

Дался мне этот Амантаев!

Вхожу — он молчит. Раздеваюсь — ни звука. Начал обед готовить — полная тишина. «Бани» все нет. И разноса…

Осадой он, что ли, хочет взять меня?

Я держусь, пока могу. А когда лопнуло терпение, честно спрашиваю его:

— Почему ты терпишь? Не перебиваешь меня, когда я начинаю дерзить. Не остановишь, когда лезу на рожон. Я ведь понимаю, что с твоей точки зрения и с точки зрения любого здравомыслящего человека я несу несусветную чушь, произношу порою почти богохульства. Почему ты в конце концов не рассердишься, не прикрикнешь, не ударишь по зубам? Все это выше моего разумения.

Он впервые, наверное, смотрит на меня очень серьезно.

— Тех, кто ищет, не бьют по зубам. А ты начинаешь мыслить, сознаешь, что тебе еще многое необходимо познать. Это добрый признак.

Я хотел перебить его и спросить напрямик: «Почему ты вдруг решил «на закуску» преподнести оду в мою честь?» — но он не сделал паузы, и мне просто не удалось вставить словечка.

— Тебе еще идти и идти по дороге, которая ведет к совершенству, — добавил он, — но ты идешь правильно. И я уверен теперь, что ты не свернешь в сторону, не попятишься назад, не станешь рисовать зигзаги, если встретишь на своем пути препятствия и трудности. А это очень важно!

Своим тихим, будто спокойным голосом он умеет так говорить, что не успеешь очухаться, как попадаешь под его власть.

…И тут я встретил девушку — ту самую, у которой глаза как Азовское море.

— Признаешь? — спросил я.

Она чуть задержала взгляд на моем лице.

— Как будто признаю… Не с тобой ли встретилась возле управления комбината? По-моему, с тобой.