— В последнее время стихов не пишет. Готовит какую-то лекцию: «Самопроникновение или самоистощение». Ты со мной все-таки уедешь. Ведь верно?

— Нет и нет!

— Да и да!

Даже официантки стали поглядывать на нас. Еще немного и нам не миновать бы ссоры. В это время, к счастью, в ресторан шумной ватагой ввалились какие-то местные ребятишки. Знакомая картинка: шесть ломак. Они устроились за соседним столом.

Девчонки вели себя как заведенные: смыкают то пятки, то носки; кривляются даже без музыки. У них синие островки под глазами. А каждой, пожалуй, не больше шестнадцати лет!

Провинциальные шалопаи были уже навеселе. Один из них барабанил по столу негритянский тамтам. И ничего при этом не говорил, даже не мычал. Второй насвистывал. А третий мрачно, молчал. Такой тип всегда встречается в подобной компании, для контраста.

Девочки наравне с мальчишками пили водку и курили. Выпустят перед собою много-много дыму и вдруг втягивают его через рот, чтобы через секунду выпустить через нос. Тут нужна, конечно, большая практика. И сноровка.

Моя Нимфочка пришла от них в восторг и давай строить глазки. При желании она это здорово умеет. А дурни клюнули на это. Они и в самом деле подумали, что она без ума от них.

«Тамтам» пригласил Нимфочку на танец. Она пошла. И я сразу сообразил — она сделала это мне назло.

Баянист надрывался. А Нимфочка между тем вовсе разошлась. Захотелось плюнуть на все и уйти. Как-никак, а мне еще предстояло свидание с Айбикой. Но я побоялся оставить Нимфочку среди этого сброда.

Вдруг одна из девчонок, тоже, наверное, назло кому-то, пересела за наш стол и предложила пойти в гости к какому-то Гау-гау; Нимфочка — разумеется, мне назло — немедленно согласилась.

Что делать? Не оставлять же ее одну в этом гнусном обществе? В конце концов я единственный ее друг в нашем городе и за нее в ответе. Волей-неволей мне пришлось последовать за шумной компанией.

Нимфочка шла впереди под ручку с «Тамтамом» и весело напевала стихи Попугаева:

Только бы не попасться на глаза Айбике или Валентину.

По дороге выяснилось, что Гау-гау здорово провинился перед компанией. Назанимал у всех денег и не возвращает. Было условлено устроить какой-то суд шарашки.

Еще издали мы услышали джаз-бандовую музыку, вырывавшуюся из широко распахнутых окон. Однако на звонки никто не вышел.

— Пустим в ход кулаки! — скомандовал самый мрачный весельчак.

Банда пустила в ход кулаки, и только тогда в двери щелкнул замок и перед нами выросла фигура Пискаревского: это и был прославленный Гау-гау. Вот уж не думал! Пискаревский, пожалуй, был поражен не меньше меня.

Он пригласил нас войти, больше ничего ему не оставалось делать.

Буйная компания ввалилась в большую комнату, заставленную ветхозаветной мебелью: диван, кресла, люстра — все было по-купечески добротно.

Даже у комода сытый вид: никогда бы не подумал, что Пискаревский дома как сыр в масле катается.

Пока рассаживались и хохотали, прошло много времени. Я все ждал, когда начнется «шарашкин суд», но так и не дождался. Среди шума я вдруг услышал, что кто-то громко стучит.

— Что это? — спросил я.

— Оставь, — лениво отозвался Пискаревский. — Соседка! Ну ее к дьяволу!

Но тут стали стучать не только громко, но и отчаянно. Я не выдержал и ринулся открывать дверь. Стучали не у входной двери, как это полагалось бы соседке, а в ванной комнате.

Не успел я откинуть крючок и распахнуть дверь, как из ванной комнаты вывалилась старая женщина почти без сознания. Наверное, это была мать Пискаревского. Она мне бросила в лицо:

— Изверг!

Я подхватил ее под руку и увел в соседнюю комнату.

Никто, кроме меня, не видел, что произошло.

Меня мутило от всего этого. Я подошел к Нимфочке и схватил ее за руку. Но, пьяная, она всегда сопротивляется и упорствует.

Пришлось ее увести насильно. Ну их к чертовой бабушке! И надо же было так влипнуть! Сгоряча я повез Нимфочку прямо на вокзал и посадил в поезд; на билет, слава богу, хватило. На прощание шлепнул ее, как девчонку, чтобы не устраивала веселые гастроли и чтобы знала, что к чему.

Очнулся поздно, в половине десятого. Живо сбросил одеяло. Но теперь спеши не спеши, прогул налицо.

Надо же было так нализаться!

Я не питал никаких иллюзий: мне несдобровать. За прогулы у нас по головке не гладят.

С похмелья страшно болела голова.

«Кажется, я навеки распрощался с Нимфочкой…»

Как ни странно, эта мысль не огорчила.

Минутой позже я вздохнул.

«Теперь и Айбику мне не видать как собственных ушей!»

Но эта мысль меня совсем не обрадовала, прямо скажу.

Весь день я провалялся в постели, стыдно все-таки появляться перед людьми с похмельной рожей. Амантаев еще не вернулся из Уфы — и то утешение.

Сначала решил разыскать Валентина и переговорить с ним откровенно с глазу на глаз. Но передумал, не пошел. Еще не хватало: вымаливать снисхождение!

На следующий день поднялся с зарей, наспех перекусил и бегом на комбинат.

В этот час на улицах, кроме запоздалых влюбленных, никого не встретишь.

Но, к своему великому удивлению, на трамвайной остановке я встретил — кого бы вы думали? — самого Седова! «Пожалел в такую рань будить шофера, вот и притащился на остановку», — решил я.

Чудак, конечно. Большой начальник должен пользоваться своими суверенными правами. Во всяком случае, я не одобрил его поведения.

До самого управления мы с ним ехали в одном вагоне — какая мне честь!

Не успел я, однако, войти в цех, как нос к носу столкнулся с Валентином. По наивности своей я все-таки надеялся, что комсорг не станет поднимать шума. Но не на такого напал.

— Я тебя без всякого промедления переправлю к Задней Улице, — пригрозил он. — Ты еще ни разу не вел с ним нежного разговора? Что же, придется тебе испытать это счастье.

Я уже слышал, что «нежный разговор» — это что-то вроде елейной проповеди. До предела нудная процедура. Катук, например, говорит: «Лучше бы он ругался или ударил сплеча — только не это выматывание души».

— Так и выложил комсоргу всю правду? — спросил меня Барабан, насупившись.

— Не люблю увиливать и врать, не приучен.

— Чистоплюй! Кому это нужно?

— Мне. Всем. И оставь ты меня в покое!

Отвернулся и ушел. Еще не хватало, чтобы Барабан плюнул мне в душу. Все-таки у меня есть кое-какие принципы.

Валентин решил сделать себе большую карьеру. Это даже слепому видно. Вот и старается себя показать. Выслуживается, одним словом.

Ну его к дьяволу!

Не скрою, не люблю я таких типов. Из таких к старости лет вызревают ханжи и демагоги.

Уж настолько беспощаден Валентин к человеческим слабостям, что частенько сам себя наказывает выговором. В этом я твердо убежден.

«…Тебе, Катерина Анисимовна, русским языком сказано, и ты вникай. Можешь ты на один час позабыть о моем существовании? Нет меня в конторе! Я вышел! Я заболел! Поняла? И существую только для этого Хайдара Аюдарова. Одним словом, товарищ чертежница, посиди тут спокойно. Ну вот, хорошо.

Мы с тобой одни, Аюдаров. Нас двоих более чем достаточно для нежного разговора.

Ты помнишь, Аюдаров, как я тебя встретил? Встретил очень красиво: «Из тебя рабочий человек не получится! — сказал я тебе. — Но турист получится». И правильно сказал. Красиво сказал.

В то время ты был на четыре месяца моложе. Я — тоже. Что же изменилось с тех пор? Цех избирает тебя в редколлегию стенной газеты, а ты не пишешь и не рисуешь. Тебе поручают провести шахматный турнир — ты отлыниваешь.

И наши собрания не посещаешь. Значит, школу коммунизма игнорируешь? Почему не ходишь? Сам не знаешь? Почему не пишешь в стенную газету? Тоже сам не знаешь?