Одним словом, у нас самые настоящие корабельные порядки. Смену принимаешь по секундной стрелке, проверяешь все пломбы, и чуть что — рапорт в журнальчике.
В вахтенном журнале, например, можно встретить такие записи:
«К часу 15 минутам ампераж и вольтаж упали до 0. Отключили полностью потенциал-регулятор. Открыли байпас. При автономном включении потенциал-регулятора заискрило в обмотке. Вызвали электриков. Температура начала понижаться. После осмотра разобрали электросхему. И приступили к ремонту».
На бумаге все просто: обнаружили, вызвали, включили и приступили к ремонту. А мне ребята рассказывали, что при этом можно взлететь в небеса. Вот как это обыкновенное в необыкновенном бывает.
32
И в это мгновение раздался сигнал тревоги.
На отметке «семь» — газ!
Тут уж мешкать нельзя. Немедленно выключили установки, перекрыли всю систему. Но газ, по-видимому, продолжал распространяться.
Мы натянули противогазы.
Ведь вся коммуникация была опробована на воде, устранили десять тысяч неполадок и предотвратили любую утечку. И вот надо же! Только вчера Амантаев говорил:
— После того как в колонну синтеза карбамида подали углекислоту и вышли на режим, все с облегчением вздохнули: теперь можно быть спокойным за технику.
За химию, выходит, никогда нельзя быть спокойным.
Пока я придирчиво проверял каждый узел, ко мне подбежал запыхавшийся Задняя Улица.
— Полный порядок?
— Как будто полный…
— Будь внимателен! — сказал он. — Газ распространяется по всем корпусам.
Только сейчас я представил себе весь масштаб опасности. Тут поневоле затоскуешь: значит, не только наше здание, где размещается отделение синтеза и переработки, но и аммиачная насосная, и узел приема аммиака, даже насосная жидкого рецикла — все-все загазовано!
Мимо прошел старший механик.
— Ну как? — спросил я его.
— Металл, известное дело, перегревается, — старый кудесник беспомощно развел руками, — сам понимаешь, в системе — сотни градусов, никакие фланцы тут не выдержат.
Много часов провозились, пока устранили течь, и вот снова раздались долгожданные команды:
— Принять аммиак!
— Подогреть систему!
— Сбросить давление!
— Сбить температуру!
— Повысить давление!
И пошла писать губерния…
Но недолго длилась наша власть над машинами, пришло время сдавать вахту.
— Что ж, до завтра! — сказал я своему сменщику и со всех ног бросился в контору. Хотелось взглянуть на новорожденного — какой он из себя, наш карбамид?
Вся контора забита людьми — не протиснуться.
— Ребята, не сглазьте, — трясется над консервной банкой из-под говядины наша Нагимочка. — Еле выпросила.
Консервная банка, наполовину заполненная желтоватым порошком, ходит по рукам. Кое-кто даже пробует этот порошок на язык.
Я тоже подержал банку на ладони, но пробовать не стал, ну его к дьяволу.
И только когда прошла первая радость, я спохватился:
— Где же Доминчес?
— Что-то на глаза не попадался, — ответил Катук.
— А ты, Валентин, не встречал его?
— Разве до него было? Сам видел, что творилось. Кроме того, я только что сменился.
Я начал волноваться по-настоящему.
— Дядя Прохор, вы опытный производственник, скажите, ничего с ним не может приключиться?
Волнение передалось всем, кто был в операторской. Ничего не говоря друг другу, на ходу надевая противогазы, мы бросились на лестницу.
В углу небольшого машинного зала, сразу за кристаллизатором, лежал Доминчес. Он был без противогаза. На его смуглом, еще молодом лице застыла какая-то бессмысленная и жалкая улыбка. И смотрел он мимо меня, мимо дяди Прохора и растерявшихся людей, неведомо куда.
Вдруг за моей спиной кто-то простонал и рухнул на пол.
— Уведите ее! — распорядился дядя Прохор, хмуро взглянув на людей, столпившихся вокруг Лиры Адольфовны.
Барабан со всего размаха ударил по раме — в зал ворвался поток свежего воздуха. Я растерянно смотрел, как наш бригадир пытался привести испанца в сознание.
— Ну что вы тут стоите, как потерянные души? — гаркнул он. — Звоните в «Скорую помощь»! Сообщите начальству. И нет ли где под рукой аптечки?
— Несите его на воздух! — крикнул Барабан.
Зайдя за сепаратор, я дал волю слезам. Хорошо плакать в противогазе, никто не видит твоих слез и не слышит, как всхлипываешь, когда какой-то большой комок подкатывает к горлу…
«Мама, дорогая, прости за то, что письмо будет полно тревоги.
Это потому, что я сам полон тревоги.
Вчера мы хоронили Доминчеса Федоровича Алонсо, слесаря из нашей бригады, чудесного парня. Он испанец, один из тех парней, кого еще детьми вывезли к нам перед падением республиканского правительства Испании. Ты, конечно, хорошо помнишь то время.
В день пуска цеха Доминчес задохнулся, так как все помещение было загазовано. В наших условиях это чрезвычайное происшествие.
И самое невероятное — Доминчес, когда его нашли, лежал без противогаза. По всем данным, он не успел его надеть.
К такому заключению пришла и комиссия. Она отметила неосмотрительность самого Доминчеса.
И все же я считаю, что мы его не уберегли, а должны были уберечь.
Провожали его в последний путь всем цехом. Дул ветер. Он почти всегда дует со степи, от Оренбурга.
На кладбище на невысоком дереве пела птица. Я позавидовал ее беспечности. Она не прервала песню даже в то время, когда заговорил старик Прохор.
— Пусть башкирская земля будет тебе мягкой подушкой, дорогой Доминчес!
В такую минуту у людей расслабляется сердце. Мне подумалось: птичка — это душа Доминчеса!
Есть у нас Нагимочка, работница нашего цеха, так она привела на кладбище всех своих детей. Для того, наверное, чтобы они на всю жизнь запомнили Доминчеса, нашего общего друга.
Прости, моя единственная, что и в твою душу я вношу тревогу. Но кому же, как не тебе, я могу написать о том, как мне трудно?»
Я не отослал этого письма.
33
Заместитель Седова, большелицый человек с клочком рыжих волос на макушке, докладывает:
— Мальчик у вентиля открыл байпас, как только резко повысилось давление.
— Когда это произошло? — спрашивает какой-то товарищ из совнархоза. Я его вижу впервые.
«Мальчик у вентиля» — это я. И опять-таки я выпустил аммиак «на свечу», то есть открыл этот самый знаменитый байпас. И теперь обязан отвечать за свои действия.
— По-видимому, это было в самом конце смены, как только услышал сигнал тревоги… — докладываю я.
— Точнее.
— Пожалуй, в двенадцать с чем-то.
— Еще точнее?
— Ну, минут в двадцать первого…
— Так… так…
Меня здорово клонит ко сну, говоря откровенно, я разговариваю сквозь сон.
— Я могу идти?
— Погоди, — останавливает меня товарищ из совнархоза. — Ты еще понадобишься.
И я жду.
Начинает высказывать свои соображения товарищ Задняя Улица. У него тоже красные белки — вот уже месяц, а то и больше, как он не высыпается.
Конечно, все устали.
Я кошу глазами на заправленные койки в углу кабинета — вот бы растянуться и провалиться в сон! Но нельзя. Этот товарищ сказал, что я им еще нужен.
— Отсюда мораль, — говорит начальник цеха, отвлекаясь от телефонного разговора. — Надо заменить клапаны.
— Не торопись, — останавливает его совнархозовец. — Мы пока не уточнили, какой узел нас подводит. Все это одни предположения… Голая теория, так сказать.
Седов молчит. Он то и дело протирает пенсне. Амантаев уткнулся в схему и водит указательным пальцем по картограмме: пытается что-то уяснить себе.
Майю Владимировну тоже клонит ко сну.
Остальных я не знаю — ни рослого старика, говорящего с украинским акцентом, ни толстого и сердитого человека, с остервенением курящего чужие папиросы, ни молодых важных инженеров.
