— Докладывайте о готовности!

Председатель горсовета начинает докладывать:

— Все работаем высокопроизводительно, тунеядцев не имеем вот уже десять лет. Никто не ссорится. Тюрьмы пусты давным-давно. Подхалимов нет, хамство и хулиганство ликвидированы, одного карьериста обнаружили в прошлом году, но и то по ошибке — счетная машина подвела; на весь город остался один завистник (по старости лет неперевоспитуем); один почитатель рангов (бывший швейцар) и один равнодушный человек, но и он взят на общественное перевоспитание.

Даже Катук начинает рассуждать о будущем.

— Коммунизм — это множество кнопок, — говорит он. — Нажал одну — появляется хлеб, нажал другую — сало, нажал третью — вино… у каждого человека на квартире будет по семьдесят одной кнопке.

— Почему же по семьдесят одной, а не по сто?

— Тут уж не спорь, по семьдесят одной, и баста! — И заразительно смеется.

«Наискосок от дома, в котором я родился и вырос, прямо через улицу, стоит деревянный домик с мезонином. Там, под зеленой крышей, в нескольких крошечных комнатах когда-то жил Ленин. Пусть он совсем немного прожил в этом уфимском домике, но в нем до сих пор присутствует что-то ильичевское. Может быть, это торжественно настроенные души людей, посещающих ленинский домик. Может быть, ощущение глубокой сосредоточенности в минуту, когда становишься на тропку, по которой когда-то ходил Ильич. Может быть, ощущение счастья, возникающее оттого, что в тебе живет глубокая любовь, бесконечное уважение к Ленину».

…Так, по-моему, говорил Амантаев с нами, со слесарями, об уфимском домике с мезонином. Кажется, это было тогда, когда наш цех получил поздравительное письмо из Центрального Комитета.

Я невольно вспомнил об этом сейчас, направляясь в гости к Амантаеву, избранному делегатом Двадцать второго съезда партии. Мне хотелось поздравить его и посмотреть на него, так сказать, в новом качестве. Ведь не был у него с тех пор, как переехал в общежитие.

Иду по улице и стараюсь представить его таким, каким я его знаю: пусть все его лицо в мелких рябинках и глаза близорукие, пусть он не «болеет» за комбинатских футболистов и не увлекается музыкой — ничего уж тут не поделаешь, — но одна душа его чего стоит.

Внезапно я сознаюсь себе: в последнее время мне его все-таки не хватало.

По любому вопросу или о любом предмете он имеет свое собственное суждение. А это очень важно.

Вот и тридцать седьмой квартал. Невольно на меня нахлынули воспоминания. Эту парадную дверь я впервые открыл несколько месяцев тому назад, на этой площадке, между первым и вторым этажами, помнится, застрял громоздкий гардероб Саратовых…

Я переступил порог его обители и остановился в нерешительности. Каков он? Найду в нем какую-нибудь перемену или нет? Для меня очень важно, как он заговорит. Я человек тонкий. У моего барометра моментальная реакция.

Пока мы всматривались друг в друга, я успел подумать: если в нем, в Амантаеве, обнаружится балагур или хвастуша, он выдаст себя: «Вот так, братец, доверили поехать на съезд». Бестактный человек дал бы как-то понять, что, мол, он и не мыслит видеть другого в качестве делегата. Почему бы не порисоваться перед безусым пареньком?

Я смотрел на него во все глаза и верил: не огорчит меня. Очень важно не обмануться в человеке. Тем более, когда ты им дорожишь.

— Тебе повезло — на мое дежурство угодил. Так и быть, угощу чаем, — проговорил он и неожиданно подмигнул, точь-в-точь как в доброе старое время, когда мы с ним жили под одной крышей.

Чье же еще дежурство по кухне может быть с тех пор, как он живет один? Я невольно улыбнулся.

Такта в нем предостаточно. Без ущерба для него занимай, сколько хочешь: нужен пуд — бери, два — пожалуйста…

Я не тороплюсь соглашаться на чай.

— Вы же знаете, я не большой охотник чаевничать. Можно пить, можно и отказаться.

— А, понимаю… Тебя потянуло сюда, чтобы поговорить со мной.

— Диагноз точен. Есть такое желание.

— Я так и знал, — он не скрыл радости. — Помнишь наш спор о рае и аде? Мы тогда лишь начали, но не завершили важный для нас обоих разговор.

— Как не помнить!

Я увидел его таким же, каким помнил: горячим и веселым.

— Ты не спрашивал себя: почему мы остановились на полпути?

Я помалкиваю, зная, что ответ последует. Просто надо иметь немного выдержки.

— Потому что мы тогда лишь присматривались друг к другу, и казалось мне, чего греха таить, что ты внутренне еще не готов к большим обобщениям. Ты шел на тормозах. В тебе сидел зуд противоречия. Ты только не сердись — все мы были когда-то мальчишками. С тех пор ты прошел еще одну часть пути, но разрешил не все свои сомнения. Так, что ли?

— Пусть будет так…

— Так или пусть будет?

Я рассмеялся.

— Так… Вы тогда в категорической форме не посулили мне рая. Однако за это время я повстречал немало людей, которые уверяют, что рай на земле — вещь реальная.

Он вскинул глаза, как бывало. Целую минуту всматривался в меня, точно прицеливаясь и прицениваясь, и неожиданно поднялся и заходил от окна до двери.

— Очень важно, какое содержание вкладывает каждый из нас в это слово, — произнес он, останавливаясь передо мною. — Усталый путник порой мечтает о тихой гавани… Бывает и иной сорт людей, я бы сказал — охотники до сытненького стола, мягонькой постели, уютненького безветрия… Если представлять себе свой «рай» как мещанское благополучие, отступничество от активной и красивой борьбы, то прости покорно — я не мыслю себя жильцом в том богоугодном месте.

— Но если понимать под этим термином небывалый прогресс экономики и культуры, наиболее полное удовлетворение материальных и духовных потребностей людей?

— О, для этого в моем лексиконе имеется отличное, притом очень точное выражение: создание материально-технической базы коммунизма.

Он загорелся, даже помолодел как будто.

— В тот раз, помнишь, я был резок с тобою. Я не мог поступить иначе. Я считаю себя ответственным за твою душу. И за все души, которыми я дорожу… Идейная борьба не терпит двойственности и робости, мягкотелости и отступничества…

Я подумал: Амантаев из той породы кристально чистых людей, кому полагается говорить во весь голос: «Я горжусь своей верностью тебе, моя партия!»

В эту минуту я позавидовал ему, строгому судье моей души.

Но не позволили нам всласть наговориться. В дверь постучали, и неожиданно вошла Майя Владимировна.

Я даже немного растерялся, когда увидел ее вот такой… Она, казалось, решилась на что-то отчаянное. Я не знаю, что с ней произошло, но подумал: наверное, вот с таким одухотворенным лицом и такими горящими глазами идут на подвиг…

Но ей было не до меня. И вообще чувствовалось, что она не ожидала меня тут встретить.

— Вы извините, мне надо уходить, — проговорил я, вставая и не спуская глаз с Майи Владимировны. — Засиделся сверх положенного…

Повторилась старая ситуация, но мне совсем не было смешно. Мне было почему-то тревожно.

Амантаев спросил меня удивленно:

— Куда же ты собрался? Сам знаешь, завтра уезжаю. Сиди!

Предлагает искренне, без всякой задней мысли. Неужели не хочет, чтобы я оставил их вдвоем?

И вместе с тем рад, что она пришла. Я это увидел по его глазам. Что происходит между ними, этими на диво хорошими людьми?

— Выпейте с нами чаю, Майя Владимировна, — предлагает ей Амантаев.

Майя Владимировна разрешила поставить перед собой стакан, но даже не дотронулась до него.

Наступило молчание.

— Чай остыл, а гостью и угостить нечем, — проговорил я. — С вашего разрешения я приготовлю ужин. Не пройдет и двадцати минут…

Мне показалось, что Майя Владимировна благодарно вскинула на меня глаза.

Я вышел на кухню и начал там греметь да шуметь. Поджарил яичницу, нарезал хлеба. Даже бутылочку вина нашел, ту самую, которую купил еще летом, в первые дни моего пребывания в этой квартире…