И втолковывает мне, во сколько раз метод окислительного пиролиза повысит производительность печей, говорит о более низких температурах. Потом о каком-то шамотном кирпиче.

Не скрою: мне становится тоскливо. От таких разговоров и дома деваться некуда. Майя Владимировна наконец видит, что меня не интересует пиролиз.

— Вам скучно со мной. Ведь правда?

— Неправда, — отвечаю я. — Почему вы так подумали?

Мне хочется спросить: «Что хорошего вы нашли в Амантаеве? Почему вы приходите к нему в дом? Неужели у вас нет гордости? Будьте же царицей! Царицей над нами, мужчинами, над всеми вместе!»

Но вместо этого я говорю:

— Спокойной ночи!

Встаю, иду к двери. Майя Владимировна улыбается мне вслед. Очаровательная женщина, которая не желает быть общей царицей. Мне кажется, улыбка у нее чуточку грустная.

Уже на лестничной площадке говорю себе: «Не стоило ей поступать в институт тонкой химической технологии. Из нее, честное слово, получилась бы первоклассная кинозвезда!»

Однажды Лира Адольфовна сказала мне:

— Женщина обречена на осуждение. Что бы она ни сделала, как бы ни поступила, ее все равно осудят.

Может быть, она права. Об этом я никогда не задумывался.

В другой раз, услышав какую-то сплетню о нашей Нагимочке, она неожиданно проговорила:

— Если уж на то пошло, простить — это значит восстановить справедливость!

Умение прощать свойственно только благородным душам. О том ли она говорит, так ли я ее понял?

Она не глупа, но ум, очевидно, не мешает ей флиртовать с Барабаном. Теперь весь цех это видит. Только один человек, сам Доминчес Алонсо, в жилах которого течет барселонская кровь, не замечает этого. Или делает вид, что не замечает?

В этот поздний час я вместе с Доминчесом помогаю монтажникам разбирать огромное, высотою в три метра, рабочее колесо. Оно почему-то дает вибрацию, а это вызывает опасение приемочной комиссии.

— Мне что-то не нравятся лопатки лопаточного направляющего аппарата, — возбужденно говорит Доминчес. Его хлебом не корми, только дай какую-нибудь сложную техническую задачку!

Моя помощь никудышная. Одним словом, второй помощник третьего заместителя. Основную работу исполняют монтажники и мой друг Доминчес. Я подаю ключ, когда в этом есть надобность, или подпираю плечом, если просят.

Мы так увлеклись поршневым компрессором двойного действия, что и не заметили, как пролетел рабочий день. Доминчес умеет увлекать других, он мастак по этой части, что правда, то правда.

Вдруг к нам подходит тетя Саша. Мы с удивлением оглядываемся на нее.

— Помогать пришла? — улыбается Доминчес, откладывая гаечный ключ.

У нас у всех ключи обмедненные, не дающие искры во время работы. В наших цехах шутить с огнем опасно. Малейшая неосторожность — и по меньшей мере жди взрыва местного значения…

— Право, Доминчес, не мое дело тебе указывать, но смена наша кончилась, — произнесла тетя Саша, явно чего-то не договаривая. — Взял бы свою жену под ручку и пошел бы домой, как это делает мой Прохор Прохорович.

— Надеюсь, ничего дурного с моей женой не случилось? — рассмеялся Доминчес.

— Чего же дурного с ней может случиться? Просто беспокоюсь о твоем отдыхе.

Я смотрю на нее и думаю: тетя Саша — справедливый человек. Но почему-то с первой же минуты она невзлюбила Лиру Адольфовну.

— Спасибо за вашу заботу, — Доминчес натянуто улыбнулся. — Тем не менее оставим эти разговоры. У нас и дела-то на полчаса. Верно, ребята?

Мы киваем головами, и он снова тянется за гаечным ключом.

Но едва тетя Саша скрывается из глаз, как Доминчес вскакивает на ноги и, не выпуская из руки ключа, бросается на четвертый этаж. В таком состоянии он может натворить черт знает что! Я кидаюсь за ним. Нагоняю его уже на отметке «двадцать восемь». Возле двери, распахнутой настежь, Доминчес останавливается. На нем лица нет… А там, в нескольких метрах от нас, разговаривают Барабан и Лира Адольфовна.

— Испанца своего не боишься? — спрашивает каким-то не своим голосом Барабан. Он стоит неподалеку от нас, за сепаратором. Отсюда видно его плечо, и на нем рука Лиры.

— Все, что мое, то мое: и тело и душа, — со смехом, заносчиво говорит Лира Адольфовна. — Я сама себе хозяйка. Никому не позволю встать поперек моего пути…

Я сжимаю руку Доминчеса и отнимаю у него тяжелый ключ. К моему удивлению, он не оказывает никакого сопротивления. Освободившейся рукой вытирает пот с лица, оставляя на лбу грязный масляный след.

Мне становится страшно: в его глазах — знойный холод и неуютная пустота.

Не спится.

Он опять пишет что-то. Я никогда не заглядываю в его папку: ценю и уважаю чужую тайну. Но все-таки меня распирает любопытство. Письма? Статьи? Воспоминания?

На стене — силуэт склонившегося над столом человека. Высокий покатый лоб, правильный нос.

Я прислушиваюсь. Весь дом спит. Устала и улица.

Тишина. Только перо скрипит по бумаге, только ровно дышит человек, склонившийся над столом.

Время от времени Амантаев перестает водить ручкой, подолгу сидит задумавшись или вдруг поднимается и осторожно крадется на кухню за стаканом холодного чая.

«Бережет мой покой, — думаю я. — Но зря ты стараешься! Сон пропал, вот в чем дело. Может быть, из-за Доминчеса?»

И крепко-крепко жмурюсь, чтобы забыть страшные глаза испанца. И затыкаю уши, чтобы не слышать голоса его жены: «Все, что мое, то мое…»

Внезапно Амантаев поворачивается ко мне.

— Ты не спишь?

— Не сплю.

В последнее время мы с ним встречаемся очень редко: если он не в командировке, то обязательно у него какое-нибудь вечернее мероприятие. Не видимся целыми днями, а то и сутками.

— Мне тоже не спится… Видишь ли, какое дело, от стыда заснуть не могу!

— От стыда? Не понимаю, — говорю лениво.

— Да, да, от стыда, — повторяет Амантаев. — Видишь ли, какое дело, сегодня случайно попал на женский митинг.

В первый раз вижу, чтобы Амантаев был так сильно расстроен.

— Сегодня, как известно, не Восьмое марта.

— Нет, не Восьмое марта, — соглашается он.

— Что ж за митинг?

— В полдень Южный поселок остался без воды. Третий раз за месяц. Ремонтники, эти ослы, никого не предупредив, снова отключили всю сеть. Женщины, естественно, подняли шум.

— Это уж, как я понимаю, никакой не митинг, а бабий бунт.

Я нарочно подчеркиваю слово «бунт», так как отлично знаю, что его, Амантаева, всегда тошнит от подковыристых слов.

Но на этот раз он не стал меня переубеждать, не стал спорить.

— Пусть будет по-твоему, — безразлично произносит он. — Бунт так бунт… Звонит мне первый секретарь горкома. Спрашивает: «Ты знаешь, Амантаев, что Южный поселок сидит без воды?» — «Нет, не знаю», — говорю ему. «А следовало бы, между прочим, знать — напоминает он. — Ведь вы шефствуете над поселком?» — «Мы, — отвечаю. — Наш цех». — «Вот что, — вдруг предлагает он. — Возьми-ка с собой депутата — и айда на место! Выясни, в чем дело, устрани безобразие, а потом доложи мне. Все ясно?» — «Ясно», — отвечаю. Звоню депутату, избраннику Южного поселка, а им является старший инженер Булгаков, объясняю ему, что следует нам выехать на место. «А что я там не видел? — возражает Булгаков. — Идет ремонт водораспределительной сети, только и всего. Скоро закончат чинить, вода будет». Я не стал его слушать, приехал, вытащил из кабинета. Он отправился в поселок на своей машине, я — на своей. Жара, сам знаешь, — выше тридцати градусов в тени. Как и надо было ожидать, женщины собрались возле колонок. Сначала слова вымолвить не давали, шумят — сперва воду давай, а уж потом — агитацию! Пробовал объяснить, что идет ремонт, не слушают. Зову Булгакова — не идет. Подошел я к машине, вижу — спит. Видимо, пропустил за обедом сто граммов, вот на жаре его и разморило. Разбудил, поднял его…

Женщины, конечно, еще пуще разозлились. Я сочувствую им, легко ли в такую жару без воды. Но и Булгакова погубить не хочется. Отличный инженер, хороший человек. За этот поступок, конечно, мы с него взыщем, а пока… Вот положение! Пришлось объяснить женщинам, что он заболел. Мерзко обманывать людей, до сих пор краснею, но что мне оставалось делать? Перед народом стыдно. Как бы ты, Хайдар, поступил на моем месте?