Возле трамвая мы лицом к лицу столкнулись с Валентином. Он, очевидно, поджидал Айбику. И никак не предполагал, что она появится со мной. И совсем расстроился, когда узнал, что у нас билеты в театр.

Но кто-то же из нас двоих должен расстроиться?

Не вечно же мне.

…Впервые в своей жизни я сопровождаю девчонку прямо от дому. Дело это, оказывается, не такое простое. Во-первых, ждешь и ждешь ее, и пока ходишь по коридору, не раз подумаешь: опоздаем как пить дать. А во-вторых, когда лопается всякое твое терпение и ты заходишь в ее комнату, что же видишь? Она все еще не может подобрать себе наряд. То одно ей не нравится, то другое. Неожиданно выясняется, что бусы не идут к кофточке, кофточка — к юбке, юбка — к туфлям, а туфли, в свою очередь, — к шляпе.

Я уже подумывал: баста! Теперь ей не из чего комбинировать. Гардероб-то небольшой!

Именно тогда она вдруг вспомнила, что у Фатимы из сорок восьмой комнаты есть другие — янтарные бусы, а у Зайнаб из сто первой — туфли по последней моде. Одна из них живет, оказывается, на третьем, а другая — на пятом этаже.

А я жду, еще галантность при этом сохраняю.

— Не торопись, — говорю, — успеем!

Куда там успеем!

Мы прибежали к самому началу представления. Давным-давно третий звонок отгремел, это было видно по затемненному залу. Справа от нас, рядом с Айбикой, оказалась старуха лет под семьдесят, тугая на ухо. Глухие всегда больше всех болтают, это известно каждому.

Одним словом, не успело действие начаться, как она вдруг громко сказала своему супругу:

— Ты не помнишь, выключили мы газ или не выключили?

Старик, насупившись, долго глядел на нее, потом неопределенно пожал плечами. Остался недоволен, его понять можно. Не вовремя старуха вспомнила о газе — какой уж тут спектакль!

— Знаешь, в антракте я домой сбегаю, проверю, — сказал он покорно.

Старик ринулся к двери, как только раздались аплодисменты. Ему, конечно, не до этого было, не до аплодисментов.

«Наверное, они где-то недалеко живут, — подумал я, — если в антракте решил домой сбегать».

У нас с Айбикой только и было разговоров о забавной паре. Вся эта история нам показалась куда более интересной, чем то, что происходило на сцене.

Ждали, что будет дальше. Так сказать, во втором действии.

Старик спокойно уселся на свое место. По-видимому, с газом у них был полный порядок. Только начали смотреть спектакль, как снова слышим:

— А дверь за собой не забыл запереть?

Тут он уже не выдержал:

— Не можешь оставить меня в покое хотя бы в театре?

Однако вижу: спокойствие окончательно покинуло старика. Волнуется почем зря за дверь, которая в это время, может быть, не заперта.

— Ладно, — проворчал он. — Так и быть, сбегаю домой во время следующего антракта.

После спектакля я пошел провожать Айбику. Она хохотала всю дорогу, вспоминая или то, что сказала старуха, или то, что ответил старик. Нам было очень весело.

Только перед тем, как пожелать мне спокойной ночи; Айбика сделалась серьезной.

— Неужели и мы на старости лет будем такими смешными? — спросила она.

Я заверил ее в том, что не будем. Не будем мы смешными, вот увидишь!

На другой день я нарочно пошел на вахту пораньше, непременно желая рассказать ребятам о забавной истории в театре.

…На улице трескучий мороз, а у нас в цехе тепло и уютно, хоть в одной рубашке ходи, — отмечаю я про себя. Чувство уюта усиливается тем, что дела наши идут как надо. Первые десять тысяч тонн карбамида отправили во все концы страны и даже, как говорил Амантаев, на Кубу, далеким нашим братьям.

Влетаю в операторскую, чтобы расхохотаться прямо с порога, и вижу совершенно необычную сцену: Нагима идет навстречу. Сияющая!

— Слушай, — говорит она, — ты, случайно, не знаешь испанский язык?

— Для чего тебе испанский?

— Написали бы вместе какому-нибудь кубинцу письмо. «Дескать, этот карбамид — наш подарок».

Даже обнять ее захотелось по-братски!

— Женщины по-другому будут жить, и руки у них, понятно, облагородятся, — тянул свое Катук. — Не работницами их будут называть, а повелительницами машин. Во всем цехе одна-единственная женщина и та — повелительница, в другом — вторая, в третьем — третья.

Я посмотрел на мелкую сеть морщинок под глазами Нагимы и вспомнил: однажды заболела ее соседка. Нагима не задумываясь взяла ее двух детишек в свой дом: «Там, где четверо, еще двое не в тягость!» — говорила она в те дни.

Даже после страшной смерти Доминчеса, когда весь цех без уговора стал сторониться Лиры Адольфовны, Нагима была к ней внимательна. Она понимала: нельзя человека оставить в беде, а ведь это была беда. Потом это передалось нам всем.

Одно очень нужное слово, услышанное в трудную минуту, преображает, а иногда и спасает человека — вот как мы нужны друг другу.

Я делаю одно открытие за другим. Внезапно прихожу к выводу: вокруг меня изумительные люди!

Никогда не задумывался о Прохоре Прохоровиче. Ну, работяга, ну, танкист! Мало ли бывших танкистов на этом свете?

Выясняю: под Курском, в «Долине смерти», подбили танк нашего Прохора Прохоровича. Что он сделал? Не раздумывая, пересел на другой танк, в котором экипаж был контужен, и снова в бой. В этот день он прошел через всю «Долину смерти», расчищая путь пехоте; его снова подбили, полуживой выполз из машины и возглавил атаку пехотинцев.

Такому человеку надо в ноги поклониться. А боевое прошлое нашей ворчуньи тети Саши? Она служила радисткой в партизанском отряде под Смоленском.

До чего я был слеп, если ничего раньше не видел.

Даже о мрачном Барабане и о грустной Лире Адольфовне я начинаю думать иначе, как-то по-хорошему. Убивались бы они так, если бы не страдали глубоко, если бы не осознали все горе, какое причинили Доминчесу при жизни?

По логике вещей я должен бы презирать Катука, а выходит, что и в нем живет мужество. Многое нужно было ему, потомственному попу, продумать, прежде чем порвать с религией. Ведь его никто не принуждал, просто сработала своя собственная совесть…

И как это здорово, что мир населен такими великолепными людьми!

— Если украл беспартийный — дать ему год тюрьмы, украл коммунист — три года! — заявляет Нагима.

Порою она становится законницей.

— Потому что, — разъясняет она, — член партии должен быть чище, чем мы, обычные люди, — строже относиться к себе, иметь более возвышенную душу…

Порою мне хочется хоть глазком заглянуть далеко вперед и мысленно представить себе, как будут жить мои внуки или правнуки. Я думаю, однако, что даже при полном коммунизме не обойтись без законов, предопределяющих права и обязанности членов общества. Ведь люди-то по качеству всегда разные.

Но и поощрения и наказания будут, пожалуй, другие. Очень жаль, что никто об этом не пишет, во всяком случае, такая книга мне в руки не попадалась.

Поэтому я сам пытаюсь сочинить законы для потомства.

Начнем с поощрений… Наверное, будут введены новые звания, вроде «Потомок коммунара», «Наследник Октября»… И среди премий будет и такая: право первым осваивать звездные миры.

Как ни раскидываю умом, а прихожу к выводу, что им, нашим потомкам, не обойтись и без наказаний. Придется предусмотреть на всякий пожарный случай.

Самое первое наказание — на определенное время лишать человека права на труд.

Кушай сколько хочешь, спи, развлекайся, а вот трудиться не смей! По-моему, страшнее наказания не будет!

И звания для таких можно завести: «Не друг мне», «Не товарищ мне», «Не брат мне».

Иногда меня занимает мысль: а как же мы узнаем, что уже живем при полном коммунизме? Не будут же об этом оповещать по радио или сообщать каждому по телефону.

По-моему, это будет происходить так. Например, звонят в наш город и спрашивают:

— Готовы ли жить при полном коммунизме?

Мы, естественно, отвечаем, что готовы. Тогда предлагают: