— Почему бы и нет? Худо-бедно, но все-таки я, кажется, сумел разъяснить свою мысль.

— Не совсем.

Я неопытен в теоретических спорах, быстро устаю. И какой толк в подобных дискуссиях? Только философы в спорах высекают искры, а я — не думающий человек. В конце концов какое мне дело до всех этих Гамлетов? Ничего общего у меня с ними нет. Я — парень простой в том смысле, что рядовой.

Амантаев откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу. Теперь всем своим видом он как бы говорил: «Ну что ж, мы нащупали тему для спора. Потешим себя, поспорим!»

— А ты бы попробовал со своей этой философией выступить в цехе, перед ребятами.

Я замолчал. Уже не рад был, что ввязался в дискуссию.

Но человек, влюбленный в свою нефтехимию, не дал мне увильнуть от разговора. Спокойным голосом он начал развивать свою мысль о страсти к жизни, о полной отдаче делу и о том, что первый долг каждого человека в нашей стране — ускорить приближение коммунистического будущего.

Тут я опять раскипятился:

— Если уж ты затеял со мной опор, так будь добр, ответь на следующий вопрос. Кто, по-твоему, ближе стоит к коммунизму: начальник цеха — опытный инженер, эрудированный человек с кандидатским званием, остроумный и начитанный, или молодой рабочий, только что окончивший ремесленное училище? У начальника цеха, образованного, культурного человека, свой коттедж, и собственный автомобиль, и собственная моторная лодка. Не думай, что я так прост, — понимаю, он получает по труду, кое-какую политграмоту я проходил. А тот парень — в нашей бригаде есть такой, даже не один — живет в общежитии, пользуется общей кухней, общей уборной, общим двором. Так вот ответь мне, кто из них ближе к коммунизму? Ведь близость или верность высоким идеалам не связана с пороками накопительства, с мещанским благополучием!

Амантаев напомнил мне, что сами по себе ни коттеджи, ни автомобили еще не могут помешать человеку жить честно и трудиться преданно.

Я уперся на своем.

— Что говорит теория о тех, кто вообще привязан к рублю и к даче?

— Ладно, отвечу, — сказал Амантаев. — Тебе не нужно объяснять, что ни талант, ни знания, ни должность сами по себе еще не предопределяют силу убеждения, нравственную чистоту, все то, что ты называешь «близостью к коммунизму». Быть может, именно твой товарищ, рабочий паренек, человек из общежития, будущий член бригады коммунистического труда, в данном конкретном случае ближе стоит к идеалам времени, чем иной начальник цеха или министр. В другом конкретном случае министр или директор может обладать более возвышенной душой, чем рабочий паренек. Все дело в человеке! Я уверен, что идолов-накопителей, хапунов-гобсеков ждет возмездие. Их, безусловно, труднее будет перевоспитывать.

Амантаев улыбался уголками глаз, но я чувствовал, что назревает буря, самая настоящая!

— Ты не надумал ли ненароком, что коммунизм — это что-то вроде общего одеяла? — неожиданно спросил он тихо, я бы даже сказал, вкрадчивым голосом. — Делай, мол, под ним что хочешь! Озоруй как можешь!

— Чего не было, того не было, — ответил я примирительным тоном, а сам сладко-пресладко зевнул, всем своим видом демонстрируя, что, пожалуй, время прекратить затянувшееся назидание.

Его, видно, не устроил такой ответ. Уставившись на меня своим невозмутимым взглядом, он спокойно ждал, что я скажу еще. И я сказал:

— Коммунизм — это, по-моему, что-то вроде земного рая. Трудись, если хочется, гуляй, если вздумается. Если не ошибаюсь, так и написано на скрижалях: трудись по возможности, получай по потребности. Верно? Одним словом, полнейшая свобода намечается. При устройстве райских порядков первым делом, очевидно, отменят критику на собраниях и в прессе. Критика — дело болезненное, не будут же люди в раю зря трепать друг другу нервы. Вторым делом ликвидируют начальство. Зачем же в раю заведующие или управляющие? Сознательных людей, как я полагаю, не придется понукать, чтобы они отдыхали, когда им вздумается. В смысле еды — полный райский рацион, то же самое с предметами первой, второй и тысячной необходимости. Бери, что приглянется. Я бы в том раю первым делом обзавелся красными носками, так как сейчас Башкирский совнархоз нас этим не балует. Чего нет, того нет.

Носками, разумеется, я его дразнил. На кой мне эти носки!

— Ну и ну! — проговорил Амантаев, смеясь. — Кто же тебе обещал такую райскую жизнь?

— Все, кто волей или неволей были моими духовными отцами, вот кто! — я усмехнулся. — Все вы, седые и молодые, говорили мне и подобным детишкам, что за нас, детей своих, вы приняли муки, что на вашу долю выпало все: и холод, и голод, и война, и разрушения. А нас вы обещали застраховать от трудностей и испытаний. Может, я неправильно понял? Нет, правильно! Я же помню, как моя мама причитала надо мной: «Довольно того, что сама выстрадала. Ты у меня будешь жить счастливенько». Это было у нее вроде колыбельной песни. Разве школьные учителя не говорили нам то же самое? Они называли нас счастливым поколением. Ну, давайте вдумаемся: какое же мы счастливое поколение? Так же вкалываем, как и вы. Где обещанный рай?

Тут он, вижу, изменился в лице. Ему, вижу, не до смеха. Налил себе густого чая, свой любимый напиток.

— Рай — это детская забава, — сказал он, остановившись напротив меня со стаканом в руках, забыв сделать хотя бы один глоток. — Ты когда-нибудь наблюдал за тем, как девчонки на тротуаре играют в «классы»? На асфальте они мелом рисуют «рай» и туда, в этот свой «рай», стараются добраться, подпрыгивая на одной ноге. Другого рая на свете нет. И не предвидится… Если ты хочешь знать, я никому никогда и ни при каких обстоятельствах не сулил рая.

— А что же ты сулишь людям? Ад, что ли?

Он поставил свой стакан на письменный стол, жестко произнес:

— Ни ада, ни рая! Я обещаю борьбу. И на все будущие времена.

— Погоди-ка, — остановил я его. — О какой борьбе может идти речь? В книжках и брошюрах, какие мне попадались в руки, черным по белому написано: при коммунизме не будет никаких классов, никакого неравенства. Кто же и с кем будет бороться? Или пропагандисты неправильно толковали, или я чего-то не уразумел… Может, объяснишь?

Он, конечно, догадывался, что я прикидываюсь недорослем. Самый железный человек и тот бы не выдержал. А он и бровью не шевельнул. Вот дьявол!

— Отними у человека право на труд, на поиск, на мечту, на битву за счастье людей — он уже не человек, — проговорил Амантаев, отвернувшись от меня. Он смотрел в окно и будто не со мной разговаривал. Или он размышлял вслух? — Человек счастлив сознанием, что творит и созидает. Сохраняй в нем душу борца. Борец не подведет. Он не устанет. А рай в твоем понимании быстро надоест…

— Я там не был, судить не берусь…

— Вот, вот! — неожиданно поддержал меня Амантаев. — Я тебе расскажу одну поучительную историю об одной буржуазной стране. Это довольно сытая страна. Безработных в ней почти нет, тюрьмы почти пустые, у всех есть в принципе крыша над головой. Чем тебе не купеческий рай? Как же ведут себя люди в том раю?

— Откуда мне знать?

— Верно, откуда же тебе знать! А я вот скажу, что множество людей просто-напросто начали сводить счеты с жизнью. По официальным данным, эта страна занимает одно из первых мест в мире по количеству самоубийств. Почему люди стали отказываться от жизни? Да еще сытые? Человеку мало одной сытости, мещанского благополучия, более того, ему вообще противопоказан рай! Ему подавай сильные идеи, нарисуй ему мечту на тысячу лет вперед, не смей убаюкивать, усыплять, а тревожь, призывай, веди…

— Но ты не ответил на основной вопрос, — перебил я его. — С кем ты советуешь бороться?

— Я, к твоему сведению, философ никудышный, — усмехнулся он. — Просто скажу тебе то, что думаю. Покорение природы — я имею в виду природу Земли и звездного мира — будет продолжаться вечно. Это раз. Во-вторых, предстоит упорная борьба с болезнями, борьба за долголетие человека. Борьба за полное и окончательное очищение человеческой души от предрассудков и грязи прошлого. Этой работы хватит не на одно поколение. Полное самоусовершенствование — такой океан, который мы не скоро переплывем.