Все пути назад заказаны, это я понимаю. Надо упрямо карабкаться вверх, пока не доберешься до самой кабины.

Голос Айбики я слышу, но слов разобрать нельзя — ветер их уносит. Но вот и голоса не слышно. Я один на один с ураганом.

Но ненадолго… Не одолел я и половины пути, как почувствовал, что кто-то тянется вслед за мной.

Неужели Барабан? С ума он сошел!

Но нельзя отвлекаться, надо ползти вверх, только вверх.

Чувствую, что начинаю терять силы; пришлось остановиться, передохнуть немного. Ветер не знает пощады, толкает в спину и в грудь, забивает снегом глаза и уши.

— Держись, мальчик! — это я сам себя подбадриваю.

Протянул руку — кажется, кабина. Да, кабина машиниста. Я у цели! С трудом, почти задыхаясь, протискиваюсь в узкую щель. Даже пальцем шевельнуть не могу, до такой степени устал.

Вслед за мной вползает Барабан. Он прерывисто дышит мне в затылок и не может сказать ни слова.

— Где тут тормоз? — спрашиваю, ведь я мало что смыслю в этой технике.

— Ручка контролера справа, — хрипит Барабан. — Принимай на себя!

— Сделано!

Барабан — бывалый человек, разбирается во всем.

— Слушай, Барабан, что это ты полез за мною?

— Знал, что один ты не доберешься…

Может быть, он и прав.

Обнявшись, мы молчим. Башню качает почем зря.

— Малость передохнем и обратно. Ладно?

— Сдует, — шепчет Барабан прямо мне в ухо. — Надо переждать.

— Можно и переждать.

На востоке медленно пробивается рассвет. Внизу я вижу крохотных человечков. «Надо отыскать белую шубку Айбики», — говорю я себе.

— Гляди, Айбика все еще там, внизу, никуда не ушла, — говорю я Барабану, не скрывая своей радости. И, совсем возгордившись, продолжаю: — Она что-то кричала мне вслед, да я не расслышал.

— «Убьешься!» — кричала она тебе, — жестко проговорил Барабан. — Ведь я тогда стоял рядом с ней. «Не ходи!» — вот что она кричала.

— Этого никак не может быть, — отвечаю я, сбитый с толку. — Это на нее не похоже! Ты не расслышал. Конечно, не расслышал. Она всегда хотела, чтобы я был немного посмелее, чем есть. Ну, ты знаешь девчонок, им нравятся смелые парни.

Барабан не спорит.

— По всей вероятности, я ослышался, — говорит он. — Да, по всему видать, я ослышался.

Все в кабине звенит на тысячи голосов. Мы смолкаем. Что толку беседовать, когда сам понимаешь, что все эти слова — вздор и никому не нужны!

Барабан делает попытку закурить, но это ему не удается. Ветер тут же задувает огонек. Мой товарищ долго упорствует и, наконец, сдается.

— Закурим на земле…

Я говорю:

— Амантаев, пожалуй, уже добрался до Москвы.

— Он уже в столице, это точно, — отзывается Барабан. — На съезд опаздывать не полагается.

— Не могу я толком понять, почему Амантаев привязался ко мне, — продолжаю я рассуждать. — Если говорить начистоту, он мне не брат и не сват. Ни с того ни с сего приехал в Уфу и забрал меня с собой. Смешно, не правда ли?

Барабан говорит серьезно:

— Вижу, ты не в курсе событий. Когда Саратова неожиданно уехала за границу, у нас прошел один слушок. Не ручаюсь за достоверность, но рассказывали так.

В то воскресенье, 22 июня 1941 года, в Уфе должна была состояться свадьба. В доме невесты собрались гости. А жених задерживался. Так в ту ночь его и не дождались. Оказывается, воинская часть по тревоге была поднята и направлена на фронт… Война-то была долгая. Женщина не дождалась его, вышла замуж за другого… Первый жених после войны уехал в другой город, потом долго воевал, где-то учился. Потом его снова потянуло на родину.

— Это был Амантаев?

— Говорят, он.

— А невеста — это моя мама?

— Говорят, она.

Спазмы сжали мне горло. Неужели, правда?

Ураганный ветер так качнул башню, что мне показалось — настал наш последний час. Я даже чувствовал, как побелели мои губы. У Барабана застыли зрачки — таким я его еще никогда не видел.

— Ну, Хайдар, пришло время помирать.

— Ты что, очумел? Нечего хоронить себя раньше времени.

Барабан не трус, это я знаю. Просто он констатирует факты. Лицо его спокойно. Во рту папироска, и, как всегда, он жует мундштук. Но ему надоело жевать, он выхватил из зубов папироску и бросил ее в бездну, зияющую под нами.

Я взглянул вниз: люди суетятся по-прежнему. Но если мы упадем, то вместе с башней. Нас примут не руки, а земля.

— Эй, мальчишка, не раскисать!

В следующее мгновение с грохотомнал етел ветер; с соседнего здания унесло половину крыши. Что-то ударило о наш кран. В воздухе замелькали кирпичи, листы железа…

И сразу же потух свет. Стало темно, как ночью.

— Шабаш! — сказал Барабан, положив руку на мое плечо. Я почувствовал, что башня плавно склонилась налево, будто чуточку скользнула в воздухе. Падаем? У нас же был составлен план на всю неделю, Айбика! И я шепчу ее слова: «Воскресенье наше»… Наше! И никто его у нас не отберет…

Я жду: вот-вот должны опрокинуться. Но нет. Ураган исчез внезапно, как и налетел. Он, вероятно, зло шалит уже где-то в горах, выворачивая с корнем деревья, устраивая обвалы, сдувая неосторожных людей в пропасть.

— У тебя, браток, висок побелел!

Это не сразу дошло до моего сознания, да и какое это имело значение, если мы остались в живых?

Пусть в девятнадцать неполных лет будет седина! Черт с ним, с виском!

Я говорю себе: ты, парень, как будто исполнил свое первое дело…

Перед тем, как взяться за перо, чтобы написать это послесловие, я вновь перечитал многое из того, что написал Анвер Бикчентаев. И вдруг, как обобщающая мысль, пришло мне на память одно из писем А. М. Горького знаменитому автору «Педагогической поэмы» А. С. Макаренко. Я имею в виду такие строки горьковского письма: «Хорошую Вы себе душу нажили, отлично, умело она любит и ненавидит».

А вспомнилось это, видимо, не только потому, что эти красивые и глубокие слова — без боязни ошибиться — можно отнести и к Анверу Бикчентаеву, но и потому вспомнилось, что все творчество Бикчентаева, обращенное по большей части к читателю молодому и юному, защищает коммунистические, макаренковские принципы воспитания, исходит из этих принципов.

Как-то я высказал в литературной печати мысль, что в бикчентаевском творчестве явно усматривается гайдаровская интонация. Этого мнения я придерживаюсь и сейчас. Но ведь творчество Аркадия Гайдара находится, несомненно, в прямом родстве с коммунистическими принципами Антона Макаренко! А вот и кредо самого писателя Бикчентаева, полемически направленное против иных «опекунов» детской литературы: «Гайдаровско-макаренковское отношение нам ясно. Оно исходит из принципа, что с детьми надо разговаривать забавно, но серьезно, не становясь на колени, не сюсюкая, не скрывая от них большую правду жизни, помня, что мы готовим смену борцов, а не людей, приспособленных к мещанской жизни».

Слова эти сказаны А. Бикчентаевым еще в 1958 году в его докладе о детской и юношеской литературе на выездном пленуме Оргкомитета Союза писателей РСФСР, проходившем в Уфе.

В последующие после упомянутого пленума почти два десятилетия Анвер Бикчентаев вновь и вновь доказывал делом, что в своем творчестве сам он свято придерживается таких принципов. В качестве наиболее типичного примера, если говорить о книге для детей, я бы привел его повесть «Большой оркестр», любовно принятый широким читателем, и не только юным. И, конечно же, не случайно известный литературный критик Берта Брайнина, выступая с оценкой этой повести на страницах «Литературной газеты», назвала свою статью «Радость открытия». Прочитав «Большой оркестр», Брайнина почувствовала себя, как она пишет, «увлеченной, покоренной новизной и талантом». Она усмотрела в этой «горячей и боевой» повести именно макаренковские принципы воспитания, особо подчеркнув, что «лирический юмор, мягкость рисунка — эти особенности стилевой манеры Бикчентаева — отнюдь не делают картину изображенной им жизни идиллически светлой и бесконфликтной». Справедливо замечает она, что повесть «направлена против» словесного воспитания», против лицемерия, против тех, кто не понимает и не уважает ребенка, не видит индивидуальных особенностей детских характеров».