— Что? Как это? — воззрился на него Иван Михайлович. — Он же позорит!..
— Завтра! — умоляюще прижал мальчишка руки к груди. — Завтра… Он устал, понимаете? Ему поспать бы… А деньги — ну их!
— Чудак ты! — буркнул механик, бухаясь на табурет и оглядывая низкую Карпычеву каютку, неприбранную, неуютную, где из-под койки торчали шлепанцы, а на столике стояла жестяная кружка неведомо какого года выпуска. Ни картинки, ни светлого пятнышка на стенках — пустота.
— Ладно, — с ехидством произнес вдруг Коркин. — Лежи, Карпыч! Спи спокойно, дорогой товарищ, а я капитану скажу!
— Молчать! — обрубил его Иван Михайлович. — Не вылазь вперед батьки!
— Верно! — кивнул Саня, разглядывая Семку-матроса, потом переводя взгляд на старика. — Спи, Карпыч, там все в порядке, — положил он руку на плечо старику, и тот шевельнулся.
— Эх ты, Саня! — сказал протяжно. — Саня, Саня… Учить тебя и учить. Чтобы понял ты… Чтобы знал… Чтобы участие имел к человеку…
— Пьянь! — визгливо крикнул Коркин. — Деньги брал? Они твои?
— На! — Иван Михайлович трахнул Семку по затылку — тот поперхнулся, выкатил глаза. — Уйди!
Коркин, шатаясь, поднялся, ушел, загребая ногами и налетая на все углы, которые только были в каютке.
— Спать, спать! — приказал механик Карпычу, и тот усмехнулся — совсем не пьяный, скорее, больной человек.
Иван Михайлович поглядел на Саню.
— Брысь!
— Ага! — вскочил тот. На минуту замешкался у порожка. — Спасибо!
И потом, в кочегарке, куда притащился механик, они промолчали всю ночь до рассвета, и только под утро Иван Михайлович угрюмо поинтересовался:
— За что же?
Саня поднялся — одного с ним роста, — поглядел в глаза и ответил:
— За человечность!
Иван Михайлович надвинул брови: видно, в его уставах и наставлениях такого пункта не значилось.
С первыми проблесками зари заглянул в кочегарку Коркин — сам светлее солнышка, на лице улыбка, в руке синяя бумажка.
— Вот! — потряс он бумажкой, скосив глаза на механика. — Отдал! На!
Саня взял бумажку — та ли это, которую спасал у борта Карпыч, или другая? Посмотрел на механика — что-то вдруг устал от бессонной ночи Иван Михайлович. И так, с пятеркой в кулаке, полез наверх — к светлому небу, к белой шлюпке, покрытой брезентом, на которой отдыхал после сна и перед сменой угрюмый Карпыч.
— Карпыч…
Старик не взглянул.
— Не обижайся, а…
Карпыч отвернулся.
Коркин переводил недоуменный взгляд с расстроенного Сани на квадратного Ивана Михайловича: почему молчат, зачем не обличают порок?
— Что за шум? — Из рубки на отдых шагал, по-стариковски шаркая тапочками, Гриша-капитан. Он все знает, все ведает — и про котлы, и про Карпыча, и про пятерку. Коркин ему напел, не за себя, за Саню беспокоясь. Суровы зоркие глаза капитана, обежали всех, цепко прощупали каждого. — Ну?
И Коркин проглотил язык, затанцевал, и механик крякнул, словно сказанул глупость, и Володя в рубке врубил «Спидолу».
Карпыч поднялся навстречу капитану, развел руки, уронил голову — нате, рубите.
— Не надо… — Саня с надеждой посмотрел на Гришу. — Не надо! — повторил с напором, и капитан прищурился: ого!
— Ладно, решу! — сказал наконец Гриша, и Саня передохнул: правильно решит капитан, раз теперь не рубанул сплеча.
Карпыч торопливо и сутуло полез в кочегарку. Гриша провожал его взглядом.
— А говорил… — заныл вдруг Коркин, и все посмотрели на него.
— Что? — поднял бровь капитан.
— Он вот! — Коркин ткнул пальцем в Саню. — Распинался! На воде люди спокойней, чище. Они от реки такие. Вот тебе — чистый! Карпыч! Деньги выманивает! И у меня тогда!.. И не отдал!..
— Коркин, Коркин, — сказал ему Саня. — Разве ж в деньгах счастье?
— А то в чем же? — ответил тот без раздумья.
Все замолчали, и в тишине раздался веселый Володин голос:
— Берег!
13
Пока грузили баржи, пароход подошел к высокому берегу. На него перекинули трап — узкую трепетную дощечку, и возле нее остановился в нерешительности какой-то старый человек, в длинном пиджаке и рыжих башмаках.
— Эй, товарищ! — крикнул Иван Михайлович, когда человек ступил на трап. — Не положено!
Но, отпихнув его, полетел вниз Саня. Остановился, растопырил было руки и опять опустил их:
— Папка… Здравствуй…
День был пасмурный, на берегу ни души, и Саня с отцом уселись под деревянным облупленным мухомором, тут же, на песке, среди окурков и газетин. Посверкивало горлышко разбитой бутылки, и отец, косясь на него, покашливал. Саня во все глаза жадно, открыто смотрел на отца, подмечая и опавшие его щеки, и длинные серебряные нити в нечесаных волосах. «Папка, папка!» — повторял про себя мальчишка и боялся спросить, чтобы не обмануться.
— Вот так… — медленно, без прежней суетливости начал отец, и Саня напрягся в ожидании. — Работаю… Дом наш сносят. Так что скоро переселимся… К осени…
— К осени… — все терпел, ждал главного Саня, и отец усмехнулся горько:
— Не пью… пока… Вот отпуск взял, тебя дожидаюсь… — Посмотрел на Саню внимательно и грустно и впервые за долгие эти дни спросил его по-родному: — Ну а ты-то как, сынок?
— Ничего… — Саня ткнулся головой ему в плечо, потерся. — Как… Шарик?
— Пойдем-ка, — поднялся отец. — Успеешь еще…
Вот и улочка, вчера еще тихая, сонная, а сегодня на себя не похожая: прет по ней, по садам-огородам, по яблоням и грушам широкая, очень ровная, очень желтая по гребню канава.
— Трасса, — произнес отец. — Поперек жизни нашей…
Саня смотрел, закусив губу, на растоптанный огород, на вывороченную с корнем смородину в саду, на мамину искромсанную яблоню. Вот он, подошел завод к поселку — раздавил, не оглянулся. Может, так надо? Хохотал, лежа на спине, грушевый чертенок. Обнажились его крепкие корни.
— Трактором рвали, — кивнул отец. — Не сдавался… Еле выдрали… И Шарик пропал… Не вынес… И голубей нету…
— Батя! — обнял его Саня. — Прости. — Уткнулся в пиджак, пахнущий машиной и землей. — Я виноват! Бросил! Прости!
— Нет, сынок, нет, ты все верно сделал… Я сам себя казню… Сколько я за эти дни и ночи передумал!.. Сколько понял!.. И главное…
— Что? — прошептал Саня, поднимая глаза. — Что главное, батя?
— А то, — смотрели ему в очи родные глаза, очень больные, очень усталые. — То я понял, Саня, что нельзя человеку одному… Одного-то его жизнь скрутит и вырвет, как нашего чертенка… маминого…
Привычно скакнула отцова губа — вниз, вкривь. Саня сжал его руку:
— Папка!
— Ничего! — совладал с собою отец, посмотрел строго. — Ничего. Иди-ка! Тебя зовут.
И тут только Саня услышал ворчливый гудок «Переката».
К трапу подошли они вместе. Подталкивая сзади, Саня помог отцу взобраться на борт, задыхаясь, проговорил:
— Вот папка! Он со мной! Пускай, а?
И пока Карпыч усмехался и качал головой, пока Иван Михайлович хмурил брови, перед тем как выдать что-то длинное, уставное, капитан, переглянувшись с Володей, быстро и кратко сказал:
— Проходите!
— Очень хорошо, — заулыбался Володя. — Очень верно! Пускай товарищ посмотрит, как мы живем, пускай увидит. Проходите, товарищ!
— Сергеев, — тяжело вздохнул отец. — А когда-то Сергеем Петровичем звали…
— Проходите, Сергей Петрович, — сказал Володя. — Саня вас проводит! Он у нас молодец, Саня!
— Молодец, — монотонно повторил гость, оглядывая ребят и потирая небритый подбородок: видно, неловко было ему стоять перед незнакомыми людьми в таком затрапезном виде.
Саня притих: давно отец не обращал внимания ни на себя, ни на других — неужели переменился?
— Право же, неудобно, — маялся пришлый. — Незваный гость, говорят, хуже татарина.
— А капитан наш — татарин! — дернуло Коркина за глупый язык, и отец смешался, шагнул было обратно к трапу, да его уже убрали.
— Извините, — пробормотал отец.
— Ничего, — сдержанно ответил Гриша-капитан. — Саня!
Саня глубоко, облегченно вздохнул, взял отца крепко под локоть и повел в свою каюту, чувствуя нехороший взгляд Коркина.
