Капитан сам видел «батю» и потому больше не спрашивал, курил, смотрел в иллюминатор, молчал. Потом как бы стал размышлять вслух:
— Значит, что мы имеем? Человек кончил восемь классов… Так? Ага, так… И решил школу бросить… Работу искать… А на работу-то не возьмут — мал, скажут…
— А этот! — вскинулся Саня. — Ну, Коркин? Сколько ему?
— Коркин — другое дело. Он в училище занимается, а тут на практике. Понял?
— Понял… — поднялся Саня. — Пошел я, а?
Они вышли на палубу под темное небо. У воды грустил Шарик. Увидев Саню, закрутился, повизгивая.
— Твой? — спросил Гриша-капитан.
— Моя радость. — Саня поспешил к трапу, но его остановил Иван Михайлович строгим вопросом:
— И куда намерен?
— Слушай, давай к нам! — предложил Володя. — Не пожалеешь! Речники — такой народ!
— Где ему! — за спиной Ивана Михайловича протянул язык Коркин. — У нас, чай, дисциплина.
— Тихо! — приказал капитан, и все замолчали, глядя, как Саня стоит в нерешительности у самого трапа.
— Ну? — тихо сказал Володя. — Решайся, парень.
Саня улыбнулся ему, хорошему человеку, сказал всем спасибо и сбежал на холодный песок.
5
Знакомая улочка полна ночной тишины, свежести, запахов. Саня остановился: чем пахнет? Вроде бы травой, цветами, землей. И, перебивая все, доносится с ветерком родной запах реки, на которой тягуче и близко загудел пароход. Сердце вдруг дрогнуло: «Перекат»? Ну и пусть «Перекат»! Сане-то что? Пускай плывут себе счастливые мимо прекрасных берегов и заманчивых городов — у него своя дорога: вдоль заборчика — к калитке. Калитка настежь. «Жулики? А что тут воровать-то?»
— Верно, радость?
Шарик задышал в ладони: наскучался за день.
— Ну, иди, спи. Спокойной ночи.
Шарик полез под крыльцо. Саня тихонько прошел на кухню, в окне которой одиноко горел свет. Отец уронил голову на стол.
— Папка!
Испуганно вскинулся, заморгал красными глазами.
— Ты… А я ждал, ждал, да вот и… Ну как ты?..
— Ничего… — ответил Саня. Побродил по комнатам — все тут в порядке, вернее, в том же беспорядке, какой остался после маминой смерти: все собираются они с отцом разобраться, да никак не могут: подойдет отец к шкафу, к полке ли — уронит руки: «Ее платье… Ее чашка…» Какая уж тут уборка! Саня зажег плиту на кухне, поставил на газ чайник и сел напротив отца:
— Ты-то как, а?
Отец шевельнулся, посмотрел на Саню и, поеживаясь, сипло сказал:
— Я-то ничего… Судить меня будут…
До проходных завода отец и сын шагали вместе. Чем ближе, однако, проходные, тем больше замедлял отец шаги, озирался, вертел головой, отставал от Сани, бормоча:
— Ты… это… давай-ка, сын… Я сам. Ты иди, а? Вот придумал… Сам виноват — самому и ответ держать. Иди…
Трезвый как стеклышко, отец покорен и тих.
— Ладно, ладно! — взял его под руку Саня. — Нас же двое, мы и должны вместе — через бури и штормы!
— Да, да, — кивал отец. — Вместе — это ты верно сказал…
И Саня крепче сжимал локоть отца: он не оставит, не бросит, пройдет вместе через насмешки и взгляды, сквозь ехидные речи.
— Ба, гляди-ка, Сергеев! С заступником!
— Раньше надо было о сыне-то думать!
— Распустился!
— Ну и хватит базарить! Чего к человеку привязались?
Саня благодарно посмотрел на деда Кузьмина, что шагал позади, а теперь пошел рядом, бросая суровые взгляды на болтливых, все знающих кумушек. Горбоносый и тощий, он напомнил Сане Гришу-капитана, и мальчишка с нежданной тоской подумал: «Ах, если бы!..» Если бы был тут чубатый Володя, он бы понял, помог, посоветовал… А что Саня сможет один?
— А этот куда еще? — спросил вахтер, и дед Кузьмин сказал укоризненно:
— Ты что, Степаныч, не видишь разве? Сын ведь это! Санька наш!
— Не положено, — еще немного поерепенился вахтер, но дед Кузьмин, схватив Саню за руку, провел его мимо ворчащего Степаныча, и другие сосновские люди, унося в своем потоке Саню и отца, оглядывались на них: на мальчишку смотрели сочувственно, на отца — с досадой. Тот все ниже и ниже клонил голову.
Поток разделялся на ручейки — в механический, на сборку, в литейку.
— Наш! — кивнул дед Кузьмин на крепкие ворота, и Саня вспомнил, как восторженно рассказывал ему отец про свой цех — про станки его, про крышу, про плавающий фундамент. Последнее время позабыл он рассказывать сыну…
И Сане вдруг стало страшно: ну каким теперь покажется его отец рядом с этими умными станками, мудрыми начальниками и умелыми сосновскими рабочими, которые еще так недавно звали отца «золотые руки», а теперь зовут по-другому.
— Я тут, — заупрямился Саня у фонтанчика, намереваясь присесть в спокойной тени у тихой воды.
— Сань, — робко взглянул отец. — А может…
— Конечно, может! — отрубил дед Кузьмин и подтолкнул Саню к железной калиточке в воротах.
Как во сне, шагал Саня мимо длинного ряда станков, которые он не раз видел мысленно и которые, к его удивлению, оказались именно такими, какими представлялись, шагал мимо белых стен и стеклянных конторок, мимо цветов, плакатов и стеллажей, не видя людей, а только синие халаты, и светлые лица, и темные глаза. Шагал, спотыкался на ровных плитах, дышал запахами железа, масла и краски, вспоминал на ходу: «Как на пароходе!» — и снова торопливо шел за дедом Кузьминым и отцом куда-то наверх, по железной лесенке, в красный уголок, где стулья рядами, и стол перед ними, и плакаты на стенах, а на тех плакатах строгие рабочие люди смотрели на Саню, требовали крепить дисциплину труда и быть в авангарде соревнования. А на стульях под плакатами сидели совсем не похожие на тех, нарисованных, живые ребята, толкались, шумели и на ворчание деда Кузьмина горласто отвечали:
— Давай скорей, старый! Работать надо, а не болтать!
И насмешливо поглядывали на Саниного отца, который мешал им работать и отвлекал от дела.
Саня присел в уголке, рядом пристроился отец — на краешке стула, как незваный гость, а не хозяин этого цеха, не друг этих людей.
А хозяином-то оказался дед Кузьмин, которого Саня тысячу раз видел на берегу и на улице, — пенсионер, бывший токарь, недальний сосед, жалеющий Саню с отцом и таскающий им яички. Сейчас дед Кузьмин в новой рубахе, в пиджаке и галстуке, не похож на того старика, шаркающего опорками по поселку и кряхтящего над своей поясницей. Он подошел к столу и постучал по графину карандашом.
— Товарищи! Прошу внимания! Членов товарищеского суда прошу занять свои места.
Задвигались стулья, пошли к столу члены суда, знакомые и незнакомые Сане люди, но все какие-то смущенные, словно в чем-то провинились, и не они, а их собираются судить при всем честном народе.
— Товарищи, — возвысил голос дед Кузьмин, когда члены суда заняли свои места за зеленым сукном. — Все собрались? Миша! Иванов! Это и тебя касается! Сядь как положено!
Саня покосился. Миша Иванов — мальчишка, чуть постарше его, ухмыльнулся ему и, щелкнув себя пальцем по горлу, хихикнул.
— Миша! — осадил его дед Кузьмин. — Выведу!
И, усмирив, уселся сам, нацепил очки, начал неторопливо при всеобщем молчании оправлять сукно, передвигать графин и шуршать бумагами. И чем дольше он шуршал, тем тягучее становилась тишина, даже Миша Иванов перестал вертеться, приоткрыл рот. «На Коркина похож», — подумал Саня и рассердился на себя: при чем тут Коркин?!
— Товарищи! — поднялся наконец дед Кузьмин. — Дело такое… Сегодня мы судим нашего товарища, Сергеева Сергея Петровича… Сергеев! Давай-ка сюда, на общее обозрение!
Отец посмотрел на сына, помертвел с лица и побрел на свет, на вид, к одинокому, стоящему особняком стулу. Стул был такой же, как все стулья здесь, но и другой — странный, неприятный, зловещий в своем одиночестве. И таким же одиноким показался Сане отец, неуклюже умащивающийся на стуле. И сын, помимо своей воли, встал вдруг, начал пробираться поближе к подсудимому, наступая кому-то на ноги и никого не видя, кроме отца с его несчастным чубчиком, который он вытирал одной ладонью, в другой сжимая кепочку. Саня сел в первом ряду, совсем близко от отца, и дед Кузьмин посмотрел на него странно: не то осуждая, не то одобряя. Спросил негромко:
