Чтобы не молчать, Саня ткнул пальцем в какую-то трубу:
— Что это?
— Труба!
— Какая, зачем она нужна?
— «Зачем, зачем»! Для нада! Много будешь знать — скоро состаришься! Давай-ка лучше бери вон тряпку да протри эту трубу. И не суетись — помаленьку до всего доходи. Гляди, запоминай…
«Сам не знаешь!» — подумал Саня, глядя, с каким важным видом старик подкручивает вентили и постукивает по манометру.
— А долго? — спросил он, горячо налегая на тряпку.
— Чего долго? — недовольно проворчал Карпыч.
— Ну, это, доходить-то до всего?
— A-а… Ты, я вижу, шустряк, парень… Смотри, штаны лопнут от шустрости… Хватит, хватит для первого раза. Лезь-ка наверх, нечего тут…
Они полезли наверх. Карпыч невнятно стал втолковывать про автоматику и горючее, а когда запутался, сердито закончил:
— Вот так, значит, и вкалываем! Тут, значит, сердце корабля — котел!
— Корабль! — пробормотал Саня, снимая куртку с мокрых плеч и отдуваясь. — Разве ж это корабль?
— Да уж какой есть! — разборчиво отрезал Карпыч. — А не нравится — не лезь!
Саня сказал «до свидания» и побрел в каюту, но на пути повстречался с Володей, глядящим недобро.
— Ты… это… не дразни старика, не надо, — попросил штурман и еще раз повторил: — Не надо.
Саня оглянулся. Карпыч сидел на своей шлюпке, уткнувшись взглядом в корявые ботинки и опустив меж колен ладони. Саня, искоса поглядев на эти ладони, тяжелые и черные, подошел вдруг к старику:
— Ну ладно, я так… Вы уж не надо… Корабль так корабль…
Карпыч шевельнулся.
— Глупый ты, малый… Вот что…
— Давай в душ и обедать, — приказал Володя мальчишке, и тот ответил невесело:
— Ага.
И Карпыч сплюнул за борт, услыхав такой скучный ответ, когда речь шла о хорошем деле.
В душевой Саня столкнулся с Иваном Михайловичем.
— Становись, пока свободно! — сказал механик, занимая одну кабину, и Саня, раздевшись, пошел в соседнюю.
Ах, как славно побежал теплый дождичек по уставшей спине, как ласково коснулся волос! Стоять бы так, подняв руки и ощущая пальцами тугие струйки, долго-долго.
Но показалась голова механика в белой пене, мускулистая его рука с куском мыла.
— Держи, коломенский!
И полотенце запасливый Иван Михайлович отыскал для Сани, и даже помог ему вытереть спину — Саня почувствовал, какая сила в железных лапах механика.
— Спасибо, — сказал, невольно оробев.
— Ничего, — ответил Иван Михайлович, розовенький и будто бы не такой уж сердитый, как всегда. И чтобы как-то отблагодарить его за мыло, за полотенце, за теплый, ласковый душ, Саня сказал:
— А хорошо у вас… Чисто.
— Чисто, — согласился Иван Михайлович, глядя поласковей. — Это тетя Дуся. Молодец она.
— И в машине здорово… Интересно.
Иван Михайлович улыбнулся:
— Правда, что ли, понравилось?
— Правда! — Сане очень понравился улыбчивый Иван Михайлович, и, чтобы подольше оставалось лицо механика таким же светлым, он быстро продолжал:
— И в кочегарке, я думал, жарища, а там ничего, жить можно. И Карпыч, видно, мужик хороший!
Саня замолчал — лицо Ивана Михайловича опять одеревенело.
— Вымылся — и ступай! — сказал он неприязненно.
За обеденным столом механик сидел надутый, на Саню поглядывая недоверчиво, словно бы ожидая какой-то нелепой выходки, а тетя Дуся вовсю расхваливала новенького: такой уж он дельный да умелый, такой уж понятливый помощник! Вот и картошечка — его, его рук дело!
Карпыч, уминая картошечку, хмыкал, но на Саню посматривал помилей. А после второй миски, отвалясь, сказал:
— Корабль не корабль, для кого-то, может, и плох, а только все равно сердце имеет. И ласку понимает. А главное в нем котел, а значит, мы с тобой, парень… Мы всему движение даем… А потому человеку нашей профессии много знать надобно, так?
— Так, — отвечал Саня, несколько ошарашенный этим «мы», поглядывая на серьезного Володю, на Ивана Михайловича, на тетю Дусю, накладывавшую миску для Коркина, который у котлов, и для Гриши — он у штурвала.
— А раз так, значит, ты остаешься! — за Саню решил Карпыч. — Я беру тебя: ты парень ничего, старательный.
— Нельзя так-то сразу, — недовольно сказал Иван Михайлович, и Саня понял, почему он недоволен: нечего Карпычу встревать вперед начальства. — Тут всякие сложности имеются…
— Да ладно тебе! — перебил его Володя. — Парня надо к делу определять! Ты же знаешь!
— Знаю, — кивнул Иван Михайлович. — Я и говорю: определять к настоящему делу, а не к Карпычу! Чему он научит?
И тихо, нехорошо стало за столом, словно сказанул Иван Михайлович что-то недозволенное. Громыхая мисками, неуклюже полез из-за стола Карпыч — к своей заветной шлюпке, курить там, плеваться в воду, сутулиться.
— Эх, ты! — бросил Володя. — Думай, прежде чем ляпать!
— Да я, — пробормотал Иван Михайлович, и вид у него был виноватый. Только ненадолго — через минуту механик снова сделался сердитым, будто не он, а все вокруг него провинились и за это им необходимо сделать внушение. — Я не ляпаю! Я говорю, как есть!
— Ваня, Ваня, — сказал Володя тихо. — Не всегда и как есть говорить надо…
— Нет! — Иван Михайлович вскочил, кинулся запихивать рубаху в штаны, а запихнув, продолжал: — Нет! Говорить надо, как есть! Правду! — И вдруг повернулся к Сане. — Ну?
— Что? — растерялся мальчишка от неожиданного и непонятного «ну» Ивана Михайловича.
— Решил? Если решил — говори. Сразу. Обещаю тебе помочь. Речника из тебя сделаю, а там… — Глаза его затуманились, и Саня понял, что увидел механик «там»: наверное, бескрайнее море, белые корабли…
— Мне нравится, — сказал Саня, и механик заморгал, прогоняя видение, снова сделался сухим и официальным.
— Хорошо! Завтра в конторе оформим!
«Оформим» и «контора» напугали мальчишку — Саня беспомощно взглянул на Володю.
— Ничего, ничего, — успокоил тот. — Завтра подумаем… Иди отдыхай…
Саня лежал на койке, когда в каютку ворвался Коркин с полотенцем через плечо. Плюхнулся к нему на постель — рот до ушей, глаза — щелочки.
— Молодец! Я знал, что ты наш! Я сразу увидел — у тебя интерес ко всему! Ну и заживем мы с тобой! И в училище вместе, а? Вот здорово!
Он махал руками, говорил, говорил, а Саня лежал и думал, что неплохой, видно, человек этот неуклюжий Коркин, о котором он ничего пока не знает.
— Хочешь, койками сменяемся, а? — предлагал уже Семка. — Тут получше, у окошка-то.
— Да ничего, спасибо…
Семка предложил и тумбочку его забирать «безо всякого», и «вообще»…
— Спасибо. — Глаза у Сани слипались, а Коркин, видно наскучавшись без ровесника, уже выкладывал ему все: про дом и огород в деревне под Серпуховом, про маму и батю, «которые в совхозе вкалывают», про Нюрку-соседку…
— В которую ты втрескался, — подсказал Саня, и Коркин радостно вытаращил глаза:
— Точно! Вот так, по уши! Она меня встречать приходит! Увидишь! Хорошая девчонка!
— Хорошая, — легко соглашался Саня, и жизнь в самом деле казалась ему не такой уж сумрачной, и захотелось вместе с Коркиным и Володей и вместе с этим чудным Карпычем плыть до Серпухова, до Коломны, встречать, как они, рассветы и закаты и ни о чем не думать.
И он уснул, успокоенный, под шип и шлепанье, под мерное покачивание.
8
Ночью приснилась мама: сидит будто под любимой своей яблоней возле грушевого чертенка и гладит его, а этот грушевый уж и не чертенок вовсе, а отец — смотрит, смеется вовсю. «Чего ты, чудачок, смеешься? — спрашивает мама. — Проглядел сына-то и рад…»
Саня проснулся в холодном поту. Сел на койке.
— Семка!
Никто не отозвался. Тускло поблескивало стекло иллюминатора, плескалась волна за бортом, шлепало колесо и шипел пар. «И так каждый день?» — убито подумал Саня, и стало ему одиноко и горько. Неужели каждый новый день будет все одно и то же: эти плески и шипы, эта железная палуба, каюта в четыре угла?
