Василий Сергеевич наконец отклеился от бумажки, с видимым удовольствием перечитал сочинение, вручил его секретарше для срочной перепечатки и только после этого измученно посмотрел на Трофима:

— Отчеты, отчеты — голова каруселью!

Женька подивился необычайно тихому голосу и кроткому виду главного агронома, который еще вчера шумел и громко разносил всех, а сегодня вдруг ослаб горлом. И он доверительно сказал ему, как другу:

— Народ обижается.

Василий Сергеевич определенно оглох. Он ничего не ответил Женьке, нажал кнопку звонка и, когда в двери боком встала Елизавета Егоровна, сказал ей устало:

— Я же просил никого не пускать постороннего. Попросите товарища выйти.

Женька не стал дожидаться, вскочил сам, метнулся к выходу, бормоча:

— Ничего, Громов-то вернется! Не век он в отпуску-то!

— Я нужна? — спросила пожилая секретарша, глядя в стенку поверх головы Василия Сергеевича. На Громова, с которым она проработала лет пятнадцать, Елизавета Егоровна смотрела с материнской ласковостью.

— Нет, можете идти. — Аверин с той же страдальческой улыбкой обратился к Трофиму: — Надел хомут — выдержу ли месяц…

Тот взглянул на мощную шею, на гвардейские плечи зама и только усмехнулся. Ишь, деятель! Сидит в чужом кресле, как в собственном. Чудит напропалую. Этак весь народ сгоряча за месяц разгонит. А Женька? Куда он его-то определил?

Трофим только хотел в сердцах поговорить с начальником, как тот ласково спросил:

— Как здоровье, Трофим Иваныч? Вид у вас того…

— Ничего! Обойдется.

— Отдыхайте, а после мы вам работенку подыщем. Полегче.

— Я никогда легких путей не искал! — отрубил старый солдат.

Он встал, чтобы удобнее все выговорить, но в эту минуту за дверью послышался шум: кто-то ломился, а его не пускали. Дверь рывком отворилась, секретарша, чуть задыхаясь, встала на пороге.

— Ну, что там у вас? — поморщился Василий Сергеевич.

И Елизавета Егоровна с усмешкой ответила:

— У меня там ничего. А к вам Модя рвется.

В дверь просунулись знаменитые бакенбарды.

— Пусть войдет, — разрешил Аверин, и Модест вошел весь.

Он был в новой рабочей одежде, круглый, румяный, чистый, но с замасленными руками, чтобы сразу видели трудового человека. Губы у него опустились уголками вниз, лоб изрезали морщины, в глазах застыла горькая обида. В руке механизатор держал грязную бумажку. Переступив порог, Модест с надрывом сказал:

— Сергеич, ты ж меня знаешь!

Аверин знал. Ох, как знал он своего бывшего соседа!

Сперва был Модест как все нормальные люди: пахал, сеял, больше делал, меньше говорил. Но когда его портреты стали появляться в прессе района, когда стал парень передовым да знатным, тут-то он впервые и пришел к директору Громову и выложил перед ним на стол заявление об уходе по собственному желанию. Тогда это был чистый, ровно обрезанный листок.

Ефим Борисович знал: если человек приходит с таким листком, он чем-то крепко обижен. Поэтому он не стал уговаривать и стыдить механизатора, а сразу спросил:

«Ну, что тебе, парень? Чем недоволен?»

«Нам-то ничего, мы-то всем довольны, только людям новые трактора дают, обидно это…»

В те времена юный Петров еще не выучился говорить, как теперь, кратко и вместе с тем обстоятельно, но директор сразу понял его.

«Дам я тебе трактор. Работай, чудак! И бумажку свою выбрось!»

Модест вспотел, с изумлением поглядел на Громова, потом на свое заявление, медленно сгреб его со стола, но не разорвал, а бережно, словно диплом с отличием, спрятал в самый дальний карман.

Потом, не без подсказки отца, Модест Петров стал умело пользоваться своим заявлением, как отмычкой: выпросил кирпич для гаража, доски для сарая, пленку для теплицы.

И теперь он стоял с красным от обиды лицом, а Василий Сергеевич смотрел не на него — на его бумажку, и морщился.

— Слушай, Модя, — вдруг ласково спросил он. — Погреб тебе сделали? — (Проситель искренне удивился такому началу разговора и кивнул.) Василий Сергеевич продолжал негромко: — Сарай построили, так? Кирпич дали? Водопровод подвели? Так чего тебе еще надобно, старче?

Модест подумал и сказал печально:

— Ничего мне от тебя не надо, Сергеич. За кирпич не тебе — Громову спасибо. Но он меня понимал. А ты меня обидел. В первый день. А еще сосед. Бывший.

— Какой я тебе сосед, проходимец! — рассердился Аверин. — Вымогатель!

Модест покачал головой:

— Я у тебя гроша не попрошу. А у Громова я первые места брал. По району. Я для него хоть ночь работать буду. Он мне доверял. Большие дела. У нас звено было. Перспективное. А ты меня — в лес?! На зиму?! Нет. Хватит. Подпиши.

Василий Сергеевич растерялся: быть того не могло, чтобы Модест явился без попрошайства. Он усмехнулся:

— Ты брось крутить! Навоз тебе нужен — так прямо и говори! Я распоряжусь. По дружбе. Дадут тебе высшего качества.

Баки у Модеста задрожали.

— Какой ты друг! Навоз! Да я и без тебя!.. Сколько надо!

— Так чего же тебе?!

— Ничего. Подпиши.

Модест тихо положил заявление на стол и удалился.

— Подумаешь, испугал! — с прежней силой загремел вслед ему Василий Сергеевич. — Хапуга!

Трофим отвернулся к окну. Модест стоял внизу, у стенда передовиков, и печально смотрел на свой собственный гордый портрет.

— Одумается, прибежит, Пузырь! — проворчал Аверин. — Какой нужный человек — Модя!

Модест медленно потопал прочь от стенда.

— Выбил ты человека из седла, — сказал Трофим. — Ребят без дела оставил…

— Пусть делают, что велят! — в запальчивости перебил временный директор. — Я знаю, куда их послать! Где мне нужней!

— Силен, — протянул Трофим. — Эх, Васька, Васька! А про них ты подумал?

— Молоды они для такого поля! — отрубил Аверин. — Сам же ты сомневался, забыл?

Трофим помрачнел:

— Много мы чепухи в жизни делаем, а исправлять и времени не остается… Жизнь коротка, Сергеич… Поэтому ошибаться не нужно.

Цветущий Аверин с высоты взглянул на заметно сдавшего Трофима.

— У меня времени на ошибки нет! Я работаю! И некогда мне думать о каждом Моде!

Он зоркими насмешливыми глазами смотрел за окно, в серую даль.

— До свидания, Трофим Иваныч. Когда буду свободен — заходите, поболтаем, а сейчас, простите, некогда. И вот что я вам бы советовал: в таком возрасте, знаете, вредно ходить по конторам. Полежать вам нужно. Если вы понадобитесь — я обязательно вызову. Если понадобитесь.

— Что-о? — привстал Трофим.

Аверин улыбнулся:

— Погода, говорю, хорошая!

Трофим с трудом дохромал до приемной. Здесь сегодня рано зажгли свет: было пасмурно от налетевшей тучи. Дождь шелестел по стеклам.

В приемной стояли механизаторы, скребли затылки, переговаривались меж собой:

— Да-а…

— Вот тебе и да!

Иван Петров тыркался то к одному, то к другому:

— Сына выгнал! А за что? Где он еще такого найдет?! Скромного, безотказного! Эх, скорей бы Громов вертался, дорогой Ефим Борисыч!

Он мрачно плюнул в кадку с фикусом и тут же опрометью кинулся прочь от разгневанной секретарши. Женька долго, сладко хохотал.

Трофим потащил из кармана линялый кисет. Сердце его не унималось, снова мучила боль в животе. Он вспоминал налитое здоровьем лицо Аверина, широкие его плечи, тихий от великой усталости голос: «Если понадобитесь — вызову…»

— А если не понадоблюсь? — пробормотал он.

Павлуня издали посматривал на Трофима, не решался подойти. Котенком резвился Женька, придирался к Санычу, тот отмахивался.

— Вам тут что, детский сад? — раздался голос Аверина. Он стоял в дверях и смотрел грозно.

Павлуня, не терпевший яркого света и громкого голоса, первым поспешил к выходу. Он вздрогнул, как от выстрела, когда услыхал:

— Алексеич, останься!

Павлуня встал. Мимо прошли угрюмые механизаторы и беззаботный Женька. Трофим уселся напротив секретарши и с вызовом поглядывал на временного директора.