— Боишься, да? Беспокоишься? А мы-то на что?!

Павлуня уговаривал по-родственному, напирала и Настасья Петровна, а Бабкин все сомневался. Спрашивал, каковы площади, да сколько техники, да что и когда посеяно в прошлом и какие планы на будущее. Ефим Борисович отвечал, поглядывая на непроницаемое лицо Трофима — тот один не сказал ни слова ни «за», ни «против».

— Ну? Что тебе еще нужно? — спросил наконец директор.

— Я бы согласился, пожалуй, — отвечал Бабкин в раздумье.

— Ну и хорошо! — отвалился Ефим Борисович. — Вон твои помощники сидят — целое молодежное звено! Женьку не отпускай далеко — за ним глаз да глаз нужен! И Санычу хватит на понтоне прохлаждаться! Хватит! Принимайте, братцы, наши заботы на свои плечи!

— Точно, — пробормотал Трофим. — Не все вам на стариках кататься.

Покрякивая, полез за кисетом старый солдат. Ребята поскучнели.

— Ну и будет! — сказал директор. — Танцуйте!

Бабкин поднял голову и покраснел: под белой березой стояла Чижик, тоже в светлом, и ждала его, видно, давно.

— Прости уж, — сказал Бабкин, приближаясь и теряя по пути свое красноречие. — А мы вот тут все…

— Понятно, — засмеялась девушка, беря его под руку.

Из-за забора полыхала шевелюра механика, блестели его глаза. Подойти и сказать что-то статный да красивый не посмел.

…Когда они вдвоем беспечно шли берегом реки, позади послышался стук колес и топот лошадки. Их нагнала Варвара. В тележке в сене сидели все ребята из бабкинской компании. Но в этой тесноте люди еще потеснились, нашлось место для двоих. Бабкин с Татьяной уселись, Трофим серьезно сказал:

— Трогай, Варварушка.

И Варварушка побежала. Сперва по климовской пыли, потом по щебенке, потом по асфальту центрального отделения. Направо и налево темнело перепаханное поле, взрыхленная, мягкая земля.

— Твое, — сердито сказал Трофим, тормозя Варвару.

Ребята высыпали. Бабкин приложил ладонь. Поле было холодное, влажное, тянуло прелью. Сырая осень уже стояла за рекой, в двух шагах. Тускло светила луна. А Бабкин, сощурив глаза, увидел вешнее небо и молодое солнце, услышал трели жаворонка.

Когда наконец-то взялись ломать Климовку, первым примчался поглядеть Женька. Потирая руки и пританцовывая от азарта, он ожидал великого треска и грохота. Но обреченная деревенька погибала тихо, только похрустывали плетни, когда вползал на огородишки ворчливый приземистый бульдозер. Покорно падали под его ножом корявые вишни, гнилые скамейки и горькие стены заколоченных домиков.

Женька скривил губы:

— Лучше бы подожгли Трофимову богадельню!

Его больно толкнули в бок.

— Тихо! — прошипел Миша Бабкин.

Женька оглянулся. Позади сутулился сам Трофим. Скомкав в кулаке кепку, Шевчук стоял горестно, будто на погосте, и глядел, как рушат его былое хозяйство.

Побегав плутоватыми глазками по битым кирпичам, по деревянной ноге Трофима, Женька бодро воскликнул:

— А, это вы! А мы тут уж! Все уж вынесли, видите?

Он показал на холостяцкий скарб, который парни Мишиного звена вытащили из избы, пока Женька любовался погромом. Сваленные наспех, как при пожаре, все эти старые стулья да скатанные половички выглядели очень небогато.

— Грузить, что ли? — рискнул поднять голову Женька и наткнулся на взгляд Трофима.

Старый солдат и раньше не отличался кротким нравом, а теперь и вовсе смотрел сурово.

Самая вострая совхозная молодежь — какая молодежь — зелень! — стояла перед Трофимом. И ей, этой зелени, директор Ефим Борисович Громов доверил лучшее поле — пойменное, удобное, доходное. И технику дал мощную.

Павлуня, поеживаясь от ветра, прятал руки в карманы телогрейки. Нос его посинел. Ежился хлипкий Саныч, замерзший зяблик. Женька приплясывал, подняв плечи. Только Бабкин подставлял непогоде медное лицо. Ворот у него распахнут.

Женька кивнул головой на раскиданные вещи:

— Таскать, что ли?

Трофим усмехнулся.

— Хозяева! — сказал он. — Ну, валяйте.

— Ага! — обрадовался Женька и, скинув телогреечку, принялся шуметь да командовать.

Парни, посмеиваясь над ним, стали наваливать на грузовик нехитрую мебель.

— Мальчишки! — крякнул Трофим. Он повернулся лицом туда, где трактор крушил в прах его милую Климовку, в которой он прожил семнадцать лет до войны, а после фронта и все остальные годы.

И колодец у магазина, и забор вокруг выгона — все это его дела, его заботы, не понять Бабкину, Женьке не оценить.

Трофима разбирала обида. Тут за его спиной раздался быстрый Женькин шепот:

— К ферме поехали! Сейчас грохнет!

Что-то и впрямь стукнуло, зазвенело. Трофим крутнулся на своей деревяшке. Аховые грузчики впопыхах стукнули хлипкое зеркало шкафа о крепкий борт грузовика и глядели теперь виновато.

— Кокнули, — пояснил Женька, с улыбкой прибавя: — К счастью.

— Доколачивайте, чего там! — хмуро ответил управляющий.

Забыв про парней, он глядел, как завалилась горбатая, латаная ферма и трактор, седой от известки, принялся неторопливо растаскивать стропила.

— Триста лет, — бормотал Трофим, — триста… и никому не мешала…

Он вспомнил, как мирно стояла его Климовка на краю песчаного поля, в самой середке России. Покачивала себе тонкими шестами скворечников да поднимала над трубами на заре с десяток теплых розовых дымков.

«Выбирай любой этаж», — сказал вчера директор Трофиму. И тот сумрачно ответил: «Один для меня этаж остался — подземный!» Потом, слегка поостыв, попросил себе в бетонной коробке самую нижнюю квартиру, «чтобы траву было видно, а не ворон в небе».

Пока Трофим смотрел да вспоминал, грузчики взялись за его книжки. Он обернулся:

— Полегче уж.

Парней не учить: они-то знали, как трясется Трофим над книжками, поэтому уложили их ровно, на чистый брезент, а сверху прикрыли пленкой — на случай ливня. Потом еще раз обошли комнаты — не забыто ли что. Пустой дом гулко отзывался на шаги и голоса. По темным обоям на месте снятых фотографий светились ровные прямоугольники.

— Тоска! — сказал Женька и выскочил во двор.

Заглянув на минуту в сарай, он скоро выбежал оттуда с какой-то корзиной, которую наспех накрывал тряпицей и обвязывал обрывком веревки. Вид у Женьки был лукавый. Не доверив корзинку никому, вскарабкался в кузов и тут же зашумел сверху:

— Готово, Трофим Иваныч!

Парни шикнули на него и хотели было терпеливо дожидаться хозяина, но тот махнул кепкой. Машина поехала, Трофим остался. К его домику подползал бульдозер, выставив тяжелый нож…

Когда упало последнее бревно и Климовка перестала быть, он надел кепку и похромал к ласковой лошадке Варваре, которая тихо ждала его под облетевшей березой. Долго усаживался, наконец, выставив деревяшку, поехал.

— Ну и куда же? — бормотал он. — На пенсию?

Лошадка весело помахивала хвостом…

Пятиэтажный дом гудел и стонал. В нем было больше грома, чем в Климовке, и Женька встрепенулся. Муравьями лезли новоселы, трещала мебель, сердились жены, а взбудораженные дети бегали по лестницам, высовывались из окон, кричали с балконов. Такая кутерьма Женьке по сердцу.

— Вперед! — скомандовал он, выпрыгивая из кузова со своей корзиной и бросаясь в квартиру. Он побегал по комнате, повертел на кухне все краны, попил из горсти водицы, заглянул в туалет, потом стал давать указания, куда ставить мебель.

Когда приехал хозяин, его пожитки были свалены посреди комнаты, а грузчики отдыхали на полу. Яростней всех утирался и громче других сопел Лешачихин сын.

— Квартирка — во́! — поднял он большой палец, вскакивая навстречу Трофиму.

Тот стоял и оглядывался. Неизвестно, за какой стенкой, и непонятно, на каком этаже, с визгом высверливала уши электродрель, и весь дом отзывался звенящей дробью.

Женька вертел головой, слушал с удовольствием.

— Давайте я буду вам дырки долбить!