Трофим ласково смотрел на парней.

— Ну, как живете-можете? — и, не дав ребятам ответить, вдруг наклонился к Женьке, положил, как маленькому, ладонь на голову, пригладил волосы — Женька сжался. Трофим убрал ладонь, а паренек все сидел не шевелясь.

— Помните, убегал я тогда? — неожиданно спросил он.

— Еще бы! — кивнул Трофим, оживляясь. — И топиться собирался.

Женька выпрямился, залепетал торопливо:

— Во-во! Помните? Я никому!.. Только Саныч знал! И вам теперь скажу! В дворники я хотел! Говорят, их в Москве днем с огнем ищут! Работенка — не бей лежачего, опять же столица!

Женька выпалил все. Трофим смотрел с удивлением, мотал головой, усмехался. Потом стал серьезен.

— Ну, а дальше-то, а? Дальше что думаешь делать?

— Думаю…

Трофим вздохнул:

— Долго думаешь. Так и жизнь пролетит — не заметишь.

— Не пролетит! — с такой бесшабашной уверенностью ответил Женька, что больной невольно улыбнулся, а потом стал еще мрачнее.

Увидев такую перемену, Женька быстро пообещал:

— Я на трактор сяду! Хотите?

— Хочу, чтобы ты человеком стал, — грустно сказал Трофим. — Держись поближе к хорошим людям. С Алексеичем дружи — он не подведет.

— Да я и так уж, — обрадовался Женька.

А Трофим ясно посмотрел в Пашкины глаза:

— Ты-то как живешь, Алексеич? Давно я тебя не видел. — Он прищурился, чуть отодвинулся. — Изменился ты, возмужал. — Помолчал и совсем тихо, как будто смущенно, продолжал: — Мы тут с одной дамой часто насчет тебя очень спорим.

— С этой дамой поспоришь! — не утерпел Женька и зажал ладонью неуемный свой рот.

Трофим посмотрел на него:

— Да, с ней трудно. Много мы ругались и так ни до чего путного не доругались.

Павлуня подумал, сказал от души:

— Жалко!

— Ну, теперь все равно, — рассеянно проговорил Трофим и надолго замолчал, глядя в сторону.

Потом спросил:

— Кошка моя цела?

— Живая, — ответил Павлуня, краснея и томясь, опасаясь следующего вопроса, о Варваре.

Женька, поняв его испуг, таким азартным шепотом бросился расписывать кошкин аппетит, что Алексеич не знал, куда прятать глаза.

— Да ладно тебе, — остановил он товарища.

Трофим тоже сказал:

— Ладно. Шут с ней, с кошкой. Вы меня порадовали, пришли… Спасибо…

— Чего там, — ответил Женька. — Мы побегли?

— Погодите-ка, — остановил его больной.

Он пошел вверх по лестнице, а парни с грустью смотрели, как болтается на нем просторный халат.

Вернулся Трофим не скоро. Волосы пригладил и успел даже побриться.

— Вот тебе, Женька, мой подарок. — Трофим протянул массивный, видимо, самодельный нож, складной, с колечком, на цепочке.

— Да не-е! Не нужно! Что вы!

— Бери, бери! Мне ни к чему. Этот ножичек со мной на фронте был. Бери и помни Трофима.

— И зачем это, — невнятно пробормотал ловкий на язык Женька, засовывая нож в карман.

— А это тебе, Алексеич. — Старый солдат подал Павлуне сложенный вчетверо листок. — Мое завещание. Не гляди пока. После.

— Да я… — сказал Павлуня, убирая листок.

Больной пожал им руки.

— До свидания, люди. Живите долго. Хорошо живите. Землю родную не забывайте. Ну, и Трофима вспоминайте иногда, ладно?

— Да что вы! — сказал Женька, стараясь поменьше хрипеть и глядеть повеселей. — Вы еще поправитесь!

Больной усмехнулся:

— Это точно. Топайте!

Парни повернулись, пошли к выходу, чувствуя, что он смотрит им вслед. От этого взгляда Павлуня едва не упал, зацепившись за порог. У двери оглянулся: Трофим стоял на прежнем месте. Павлуня с Женькой помахали ему руками, Трофим махнул им в ответ.

— Ну? — спросил их во дворе Аверин.

Приятели, не ответив, обежали взглядом скамейки и дорожки: Марьи Ивановны нигде не было. Они переглянулись и полезли в машину.

Когда в молчании они отмахали уже километров тридцать от клиники, Женька пихнул Павлуню в бок:

— Покажи!

Алексеич развернул листок. Женька, наваливаясь на его плечо, прочитал вслух:

— «Рекомендация…»

Удивленно уставился на товарища: «Ого!» Потом забегал быстрыми глазками по бумаге.

— Дай-ка! — Боря Байбара внимательно прочитал рекомендацию и сказал: — А что? Все правильно написано. Хоть сейчас тебя принимай в партию. И примем, вот погоди малость.

— Да не-е! — испугался Павлуня. — Куда мне!

Василий Сергеевич взял у комсорга рекомендацию, очень долго вчитывался в нее и проговорил наконец:

— Хорошо старик написал. Верно все: и скромный человек Пашка, и добросовестный.

— И добрый, — добавил Женька. — Ему бы позлей быть — и все в порядке.

До самого совхоза все ехали молча. Даже Женька не хотел говорить: то ли горло болело, то ли одолела парня непонятная грусть. А Павлуня нет-нет да и касался пальцами бумажки, чуть хрустящей в боковом кармане.

Возле конторы прогуливался Модест — читал внимательно совхозные обязательства, разглядывал стенд передовиков, с которого не убрали его фотографию. Заметив директорскую машину, Модест начал любоваться черными голыми липами.

— Вот он! — просвистел Женька, растопыривая руки, словно увидев жулика, которого нужно схватить.

Павлуня с опаской посмотрел на Аверина и тихо попросил:

— Не надо, а?

— Не буду! — пообещал Василий Сергеевич, выбираясь из легковушки. — Петров, зайди ко мне!

Модест быстро повернулся и ответил поспешно:

— Ладно!

Механизатор вошел в кабинет, остановился у двери, переминаясь.

— Садись! — пригласил Василий Сергеевич.

Модест сел, выставив бакенбарды.

Аверин деловито сказал:

— Говори.

Модест порылся в карманах и, добыв в глубине несколько пачек, синеньких и красненьких, перевязанных шпагатом, положил их на стол перед Авериным.

— Что это? — вскочил Василий Сергеевич.

— Это за лошадь, — ответил Модест. — Все сполна. Если мало — завтра займу, принесу.

Он поднялся и пошел к двери, за ним, не отставая, шагал Василий Сергеевич, засовывая деньги обратно Модесту в карман, бормоча:

— Ты что?! Зачем принес?! Разберемся. Погоди.

Модест задержался у двери, сказал с достоинством:

— Если виноват — отвечу, я в должниках не хожу!

Василий Сергеевич, с трудом запихав ему деньги в карман, заговорил отрывисто, глядя в сторону:

— Погоди-ка! Ты вот что… забудь мои слова, не злись на меня… Работа нервная, мало ли что бывает…

Модест посмотрел: Аверину тяжело давалось это признание.

— Вот, Сергеич, как трудно с человеком по-человечески-то говорить.

— Да все некогда как-то, — оправдывался Аверин.

Модест грустно возразил:

— Отвыкли мы… А работать я буду. Как вол. Оправдаю трудом.

Он глубоко вздохнул, сказал «до свидания» и вышел, вновь обретя свою степенность.

Марья Ивановна слыла великой домоседкой. И вдруг в один прекрасный день бросила все хозяйство на ненадежного Павлуню и укатила. Да только не в дальний город Саратов к неведомой тете, а в Москву, к старшей сестре, с которой лет пять не виделась, а последние годы забыла и переписываться.

— Здравствуй! — деловито сказала она пожилой худенькой сестре, нагрянув к ней ночью прямо с вокзала. — А я к тебе — погостить.

Та испугалась:

— Случилось что?! С Пашкой?!

— Ничего с Пашкой не станется, — пробормотала Марья Ивановна, проходя в комнату и ставя чемодан с авоськой на ковер. — А ты постарела. Крепко.

После этого она обняла сестру, громко расцеловала ее в сухие щеки.

— А ты все такая же, — сказала сестра.

И пошла на кухню: верно, готовить свой жиденький кофеек, из-за которого Пашкина мать не любила приезжать к ней. Однако скоро послышался такой аппетитный шип и такие сладкие волны поплыли по маленькой комнате, что Марья Ивановна, прошептав: «Молодец!», ринулась на помощь.

Они ели блины, пили чай с вареньем и молчали. Сестра, поглядывая на Марью Ивановну, сказала вдруг:

— А ты все же изменилась.