— Ого! — сказали трактористы, а Трофим почесался.
— Одними руками ничего не сделаешь, — сказал вдруг с места Бабкин. — Нужно технику грамотно использовать. Мы вот в училище пробовали…
— Вы! «В училище»! — передразнил его «опытный седой». — Работаешь без году неделя, помолчал бы.
Все оглянулись на Бабкина.
— Говори, говори, звеньевой, — сказал директор, с удивлением приглядываясь к Бабкину. — Говори смелей.
Но взъерошенный Бабкин махнул рукой и обиженно сел.
— А ты что скажешь, Алексеич? — спросил вдруг директор и повернулся к Павлуне.
Тот поднялся. Народ притих, разглядывая его, длинного и глазастого. Уши у Павлуни засветились.
— А я это… на расчет подал.
Народ загудел. Павлуня доверчиво помаргивал глазами. Директор ласково спросил:
— Ты что, очумел?
Ничего не мог добавить Павлуня, он молил Бабкина о подсказке. Бабкин, подняв голову, в сердцах вымолвил:
— Ты на меня не смотри! Ты сам за себя отвечай, теткин сын!
Кто-то из молодых шоферов хохотнул, но другие, люди в возрасте, в седине, недоуменно смотрели на Павлуню.
— Я же говорил, не потянут они! — зашумел Трофим. — Земли наши климовские тяжелые, не для молокососов!
— Погоди, — остановил его директор и с улыбкой обратился к Павлуне. — Ты что-то напутал, да? Ты просто не подумал, верно?
— Не, — вздохнул Павлуня, тоже улыбаясь. — Я заявление… на расчет…
— Объясни! — потребовал Трофим.
Проехал высокий трескучий трактор, и не стало слышно, что там еще молол Павлуня, помаргивая чистыми глазами. Колесник протарахтел, Павлуня закрыл рот.
— Не пущу! — сказал Трофим, стуча кулаком по столу. — Ты что же, работы мне хочешь сорвать? У меня людей нет, понял?
— У меня гланды, — беззащитным голосом произнес Павлуня, и народ, остывая, по-другому поглядел на него…
ОДИН
Бабкин остался один. Время пришло трудное. Из земли, приподнимая ее хребтом, наперегонки лезли разные травы — и необходимые, и вредные, вроде лебеды да сурепки. По грядкам среди девически стыдливой морковки нахраписто продирались, пихаясь локтями, мосластые сорняки. Малочисленное Мишино звено замаялось, воюя с дикой зеленью.
На помощь пришли химики, они поливали грядки особыми ядами-гербицидами, которые жгли сорняки, как огонь, скручивая их в сухую пружину. Работа шла осторожная: химия, обжигая врагов, могла приглушить и морковку. Поэтому часто наведывался агроном, и Бабкин торчал тут же, настороженно поглядывая.
Подъехал на «козлике» сам.
— Как? — бросил ничего не значащее словцо, и Бабкин ответил в том же духе:
— Ничего.
Ефим Борисович стал зорко глядеть, как бегает над грядками шассик. Спросил вроде между прочим:
— Чем поливают?
Бабкин ответил без запинки, и Громов сказал весело:
— Точно! В нем, говорят, вся сила! Лей, не жалей.
— Это не вода, — посопел звеньевой. — Это химия… А вон речка, близко.
Директор с каким-то непонятным задором откликнулся:
— Ну и шут с ней! Тебе-то что за дело? Зато урожай получишь, сорняки победишь! А речка — она далеко. Подумаешь!
Глаза его смотрели в упор, торопили с ответом.
— Тут подумаешь, — усмехнулся Бабкин. — Если не думать — все погубишь: и речку, и рыбу, и лес. В руках у нас такая сила, что без головы никак нельзя.
Ефим Борисович отвернулся, ласково покряхтел и размягченным, не директорским голосом сказал:
— Это ты очень верно говоришь, парень! Думать нужно! Крепко нам с тобой думать, как урожай получить и красоту уберечь.
Когда загудел завод и рабочий народ потек к понтонному мосту, Мишино поле уже славно провоняло химией и едко дымилось навстречу заре. Люди, проходя мимо, морщились, что-то кричали Бабкину, он в ответ только помахивал им рукой со своего высокого скрипучего трона.
Посверкивая спицами, проехала на велосипеде тетка, на руле у нее висела большая хозяйственная сумка, сзади, к багажнику, был привязан бидон.
— Вернешься? — спросила она, притормаживая. — Или твою комнату дачникам сдать?
— Сколько? — спросил Бабкин.
И тетка, поняв по-своему, тут же ответила:
— Рубль в сутки! Это деньги, на дороге не валяются.
— Обдираете, — покачал головой Бабкин.
Тетка обиделась и пустилась догонять народ.
Берегом реки плелась длинная косолапая фигура в новой кепке. Бабкин остановил шассик и спрыгнул к братцу.
— На работу?
— На работу, — ответил Павлуня, со страхом поглядывая на черные заводские трубы.
— Пашка, Пашка, хватит дурака валять! Вот наше поле, вот шассик дожидается — садись!
— Нет, — тихо ответил Павлуня. — Пускай она со своим механиком смеется. Не такой я человек, чтобы надо мной смеялись. Я лучше пойду.
— Нельзя тебе уходить — пропадешь!
— Пусть! — с неожиданным упорством возразил Павлуня. — Пусть она радуется!
Бабкин не стал больше уговаривать: в его груди билось такое же разбитое сердце.
Когда прогудело в другой раз — берег был пуст. Бабкин исподлобья смотрел на реку, где шумно и уверенно жил завод, — на всю страну славится он! Не то что Климовка. Светлыми цехами, умными машинами, а не только двумя выходными днями да крепкой рабочей неделей привлекает он к себе деревенских ребят. И многие ушли по одной и той же дорожке: через понтонный мост, мимо поля — в проходные.
Многие, да не все. Остались те, кому без земли не жить. К таким людям нужно бы поближе Павлуне, а он ушел. Ему ли, тихому и привыкшему к тишине полей, быть среди железного звона.
Бабкин с тоской посмотрел на сухую землю, на свой одинокий шассик. Он перевел взгляд туда, где за лесной полосой, на широком просторе центрального отделения, густо ревели трактора.
Вечером Бабкин торопился к Лешачихе, чтобы поскорее высказать ей, умной, все накипевшее и услышать в ответ ее добродушно-ворчливый голос, мудрую речь.
Бабкин открыл калитку, Жучка обтерла его пыльные плетенки пушистым боком.
Он остановился:
«Что за праздник?» На столе посверкивают тонкие рюмки, стоят красные бутылки, светятся лимоны.
«Женька вернулся?» — подумал Бабкин и стал глядеть на крыльцо, с которого должен сейчас сойти он.
Лешачиха в новой кофте, причесанная, торжественно шагала навстречу Бабкину.
— Я все знаю, — сказала она медленно и веско. — Пашка твой ушел. Но ты не горюй: скоро придет он и будет тебе верным помощником и опорой. Вот он письмо прислал.
Бабкин устало присел на табуретку, подальше от богатого стола. Он уже давно приметил, что умная, остроязыкая Лешачиха словно забывала все свои побасенки, когда разговор заходил о нем. Тут ее слова становились плоскими, как блин, а в глазах вставало сияние.
— Давай письмо, Настасья Петровна, — скучно сказал Бабкин. Разговаривать с Лешачихой о чем-то другом теперь было бесполезно: сегодня над миром царствовал он.
САНЫЧ
На Мишино поле, размахнув стометровые трубчатые крылья, покачиваясь, въехала дождевалка. Тракторист опустил шланг в оросительный канал, но он оказался сухим, лишь на дне стояли мутные лужицы.
— Опять, чертенок, рыбу ловит! — рассердился старый тракторист, и Бабкин без лишних слов побежал к берегу.
Река сонно дымилась. Клекотали лягушки. Среди тумана застыл понтон, на котором слабо вырисовывался дизель с насосом. На понтоне сидел Саныч — худенький мальчишка в большой телогрейке и кепке с длинным козырьком. Он удил рыбу.
Когда Бабкин стал шумно спускаться к нему, осыпая глину, Саныч не всполошился, как обычно, не стал успокаивать звеньевого: «Я щас! Я мигом!» — а только слегка повернул голову и зашипел:
— Тихо ты!
У самой воды Бабкин увидел директора. Ефим Борисович был разут, брюки его подвернуты, шляпа на затылке.
— Здрасте! — недоуменно сказал Бабкин.
— Здравствуй! Вот, звеньевой, отсюда мы и поведем закрытое орошение — и на твои пески, и на центральные поля, прямо через Климовку. — И Ефим Борисович, вылезая наверх, разрубил ладонью и лесную полоску, и деревеньку.
